сказки для взрослых

Стихи, проза, притчи и др. на тему любви и расставания (желательно позитивные)
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

сказки для взрослых

Сообщение Другиня »

 
Сказки для взрослых

Феликс Кривин

ПОДСЛУШАННОЕ СЧАСТЬЕ

Все уснуло. В кухне совсем темно. Толстый, высокомерный, обычно мрачный и неразговорчивый Кувшин не замечает, что Чашка не одна, что рядом с ней - Ложка, и говорит:
- С тех пор как я увидел тебя, Чашка, ничего мне не мило на этой полке. Я люблю тебя, слышишь, люблю так, что не могу даже вместить в себя эту любовь...
Кувшин многого не может вместить - ведь он рассчитан только на три литра. Но любовь не меряют на литры, и поэтому признание Кувшина звучит довольно трогательно. По крайней мере, таким оно кажется Ложке - невольной свидетельнице этого разговора.
- Пойдем со мной, Чашка, - продолжает Кувшин, - я уведу тебя в сказочную страну, в страну Чистых Скатертей и Просторных Буфетов. А если не хочешь, Чашка, мы останемся здесь и будем все равно счастливы.
«Пойдем со мной, Чашка», - говорит Кувшин, но Ложка слышит совсем другое. И кажется ей, что говорит это вовсе не Кувшин, а ее знакомый маленький Ножик.
«Пойдем со мной, Ложка, - слышится ей. - Я люблю тебя, и поэтому ты будешь всюду со мной счастлива».
И они идут, идут вдвоем в чудесную страну Чистых Скатертей и Просторных Буфетов. Вернее, даже не идут, а летят, потому что их несет туда сказочный ковер-самолет, который люди называют подносом.
Вот, наконец, и она, эта прекрасная страна. В ней действительно стол с очень чистой скатертью, и вообще всюду такая чистота, что неряшливые пылинки в ужасе выбрасываются прямо из окна.
- Ну как, - спрашивает Ножик, когда они сходят с подноса на скатерть, - нравится тебе здесь?
- Да, очень нравится, - отвечает Ложка. Но больше всего ей нравится в эту минуту сам Ножик, который так и сияет от счастья.
И маленькая Ложка улыбается ему...
А потом, когда в кухню заглядывает рассвет, все оказывается совсем иначе. Кувшин стоит на своем месте, по-прежнему высокомерный и неразговорчивый, и полон он, как всегда, простокваши, а совсем не любви. И у Ножика очень скучный, неинтересный вид. Никак не похоже, чтобы он знал дорогу в Страну Счастья.
Но Ложка верит, что это не так.
Она ждет ночи...


ЛЮБОВЬ

Былинка полюбила Солнце...
Конечно, на взаимность ей трудно было рассчитывать: у Солнца столько всего на земле, что где ему заметить маленькую неказистую Былинку! Да и хороша пара: Былинка - и Солнце!
Но Былинка думала, что пара была б хороша, и тянулась к Солнцу изо всех сил. Она так упорно к нему тянулась, что вытянулась в высокую, стройную Акацию.
Красивая Акация, чудесная Акация - кто узнает в ней теперь прежнюю Былинку! Вот что делает с нами любовь, даже неразделенная...


ТЕНЬ

Что и говорить, этот Фонарь был первым парнем на перекрестке. К нему тянулись провода, тоненькие акации весело купались в его свете, прохожие почтительно сторонились, проходя мимо него. А Фонарь ничего этого не замечал. Он смотрел вверх, перемигиваясь со звездами, которые по вечерам заглядывали к нему на огонек.
Но однажды Фонарь случайно глянул вниз, и это решило его судьбу. Внизу он увидел странную незнакомку. Одетая во все черное, она покорно лежала у ног Фонаря и, казалось, ждала, когда он обратит на нее внимание.
- Кто вы? - спросил Фонарь. - Я вас раньше никогда не видел.
- Я Тень, - ответила незнакомка.
- Тень... - в раздумье повторил Фонарь. - Не приходилось слышать. Вы, видно, не здешняя?
- Я твоя, - прошептала Тень, этим неожиданно смелым ответом кладя предел всем дальнейшим расспросам.
Фонарь смутился. Он хоть и был первым парнем на перекрестке, но не привык к таким легким победам.
И все же признание Тени было ему приятно. Приятность тут же перешла в симпатию, симпатия - в увлечение, а увлечение - в любовь. В жизни так часто бывает.
И опять-таки, как это бывает в жизни, вслед за любовью пришли заботы.
- Почему ты лежишь? - тревожно спросил Фонарь. - Тебе нездоровится?
- Нет, нет, не волнуйся, - успокоила его Тень. - Я совершенно здорова. Но я всегда буду лежать у твоих ног.
- Милая! - умилился Фонарь. - Я не стою такой любви.
- Ты яркий, - сказала Тень. - Я всегда буду с тобой. С одним тобой.
Дальнейший разговор принял характер, представляющий интерес только для собеседников.
Они встречались каждую ночь - Фонарь и его Тень - и, по всем внешним признакам, были довольны друг другом. Фонарь давно забыл о звездах и видел только свою Тень - больше его в мире ничего не интересовало. Даже закрыв глаза (а это бывало днем, потому что все фонари спят днем), он любовался своей Тенью.
Но однажды в полдень, когда Фонарю не очень спалось, он вдруг услышал голос Тени. Фонарь прислушался и вскоре сообразил, что Тень говорит с Солнцем - большим и ярким светилом, о котором Фонарь знал только понаслышке.
- Я твоя, - говорила Тень Солнцу. - Ты видишь - я у твоих ног... Я твоя...
Фонарю захотелось немедленно вмешаться, но он сдержал себя: было как-то неловко заводить разговор при постороннем Солнце. Зато вечером он выложил ей все. Ему ли, Фонарю, бояться собственной Тени!
- При чем здесь Солнце? Я не знаю никакого Солнца, - оправдывалась Тень, но Фонарь был неумолим.
- Уходи сейчас же! - заявил он. - Я не хочу тебя знать!
- Знай меня, знай! - захныкала Тень. - Я не могу от тебя уйти.
И она говорила правду: разве может Тень уйти от такого яркого Фонаря?
- Не сердись на меня! - ныла Тень. - Давай помиримся...
Фонарь покачал головой.
О, напрасно он это сделал! Он покачал головой слишком категорически и - разбился. Многие потом судачили о том, что Фонарь покончил с собой от любви. А между тем это произошло только от его принципиальности.
Вот теперь Тень не пришлось упрашивать. Что ей оставалось делать возле разбитого Фонаря? Она прицепилась к пробегавшему мимо Автобусу и - была такова.
Так и бродит Тень по свету, липнет ко всем, каждому предлагает свою дружбу. Возможно, она и за вами увяжется.


КУРИЦА

- Что ты грустишь? - спросила Курица Травинку.
- Мне нужен дождь. Без него я совсем завяну.
- А ты чего голову повесила? Тебе чего не хватает? - спросила Курица Ромашку.
- Дождь, только дождь мне нужен, - ответила Ромашка.
Интересно, кто он такой, этот дождь? Должно быть, красавец, не чета здешним петухам. Конечно, красавец, если все по нем с ума сходят!
Так подумала Курица, а потом и сама загрустила. И когда к ней подошел молодой Петух, который давно добивался ее расположения, она даже не взглянула на него. Она сидела, думала и вздыхала. Жизнь без любви - не жизнь, даже в самом лучшем курятнике.
- Что ты все квохчешь? - не выдержала Наседка. - Спала бы лучше...
- Ох, ты ничего не понимаешь, - опять вздохнула Курица. - Мне нужен дождь. Без него я совсем завяну.
Наседка только развела крыльями и опять задремала.
А наутро пошел дождь.
- Эй, хохлатка! Вон и твой долгожданный! - крикнула Наседка. - Беги скорее, пока не прошел!
Курица выскочила из курятника, но тотчас же влетела обратно.
- Да он мокрый! - кудахтала она, отряхивая крылышки. - Какой невежа, грубиян! И что в нем могли найти Травинка и Ромашка?
Когда молодой Петух подошел к ней, чтобы выразить свое сочувствие - он показался ей значительно интересней. «Это ничего, что у него немножко кривые ноги. Это даже красиво», - решила она про себя.
Через несколько дней они поженились и отправились в свадебное путешествие - через двор к дровяному сараю и обратно.
Как это было интересно! Петух оказался очень галантным кавалером и так потешно кричал «Ку-ка-ре-ку!», что Курице не приходилось скучать.
Но вот в пути новобрачные встретили Травинку и Ромашку. Курицыному удивлению не было границ, когда она увидела, что Травинка и Ромашка поднялись, посвежели - одним словом, выглядели отлично. От былой грусти не осталось и следа.
- Ну, как дождь? - спросила Курица не без ехидства.
- Хороший дождь. Такой сильный! Он недавно прошел - вы разве не встретились?
«Какое лицемерие! - подумала Курица. - Радуются они, конечно, не приходу дождя, а его уходу. Я-то знаю, чего он стоит!»
И, подхватив своего Петуха, Курица заспешила прочь: все-таки Петух был недурен собой, хоть у него и были кривые ноги.
Но ему она ничего не сказала об истории с дождем. Во-первых, она слишком любила своего Петуха, чтобы его расстраивать, а во-вторых, в глубине души, Курица рассчитывала как-нибудь, при удобном случае, еще раз выскочить под дождь. Просто из любопытства.


СКРОМНОСТЬ

- Посмотрите, как хорошо у нас в комнате, - говорит Занавеска деревьям с улицы.
- Посмотрите, как хорошо у нас на улице, - говорит она комнатной мебели.
- Мы ничего не видим, - отвечают деревья.
- Нам ничего не видно, - отвечает мебель.
- Мы видим только тебя...
- Только тебя...
- Ну что вы, - смущается Занавеска, - не такая уж я красивая...


НЕЖНОСТЬ

Лучи сыплются на Землю, как снег, но совсем иначе ее согревают.
Снег напяливал на нее шубу, кутал Землю, советовал беречься, строго соблюдать постельный режим. Что поделаешь, видно, он, Снег, имел на это право...
Лучи скользят по воздуху, почти не смея коснуться Земли. У них нет теплых шуб, у них нет мудрых советов. Им остается согревать Землю только своей нежностью...


ПАМЯТЬ

У них еще совсем не было опыта, у этих русых, не тронутых сединой Кудрей, и поэтому они никак не могли понять, куда девался тот человек, который так любил их хозяйку. Он ушел после очередной размолвки и не появлялся больше, а Кудри часто вспоминали о нем, и другие руки, ласкавшие их, не могли заменить им его теплых и добрых рук.
А потом пришло известие о смерти этого человека...
Кудрям рассказала об этом маленькая, скрученная из письма Папильотка...


ОСЕНЬ

Чувствуя, что красота ее начинает отцветать и желая как-то продлить свое лето, Березка выкрасилась в желтый цвет - самый модный в осеннем возрасте.
И тогда все увидели, что осень ее наступила...


СКАЛЫ

Красивы прибрежные скалы, особенно на закате, но заходящие в порт корабли обходят их стороной. Скалы пугают их своей неприступностью.
А на самом деле скалы вовсе не так неприступны. Каждая из них втайне мечтает о своем корабле, который придет когда-нибудь и останется с ней навеки. Но вы же знаете, какие сейчас корабли! Им подавай Причальную Тумбу, покорную Тумбу, для которой любой корабль заслоняет все море.
Приходят и уходят корабли, приходят и уходят. Где-то там, посреди океана, они забывают о тех, кого оставили на берегу, и мечтают о других берегах - далеких и незнакомых. Но в трудную минуту, когда налетают штормы и океан разевает черную пасть, корабли вспоминают... И не Тумбу, нет, не Тумбу вспоминают они. Корабли вспоминают неприступные скалы родного берега...


БЕЛАЯ ТУЧКА

В топке была жаркая работа, и Дым после смены захотел немного проветриться. Он вышел из трубы, подумывая, чем бы таким заняться, но, не найдя ничего лучшего, решил просто подышать свежим воздухом. «Оно и приятно, - размышлял Дым, - и полезно. Врачи, во всяком случае, советуют...»
Дым уже начал было дышать - спокойно, размеренно, по всем правилам медицины, - но вдруг что-то сдавило ему дыхание. Даже посторонний наблюдатель сразу бы заметил, что с Дымом происходит неладное: он словно замер на месте и неотрывно смотрел в одну точку... Собственно говоря, это была не точка, а тучка, маленькая белая тучка на ясном весеннем небе.
Она была очень красива, эта Тучка, кудрявая и пушистая, в голубой небесной шали и ожерелье из солнечных лучей. Так что нечего удивляться, что Дым на нее загляделся.
Говорят, нет дыма без огня, и наш Дым вовсе не был исключением из общего правила. При виде Тучки он почувствовал в себе огонь и - устремился к ней.
- А вот и я! - выпалил Дым с бухты-барахты, примчавшись к Тучке и глядя на нее во все глаза. - Хотите со мной познакомиться? Тучка поморщилась.
- Вы что - пьяны? - спросила она. - Что вы ко мне пристаете?
Дым смутился.
- Я не пристаю, - пробормотал он. - И я вовсе не пьян. Просто...хотел... познакомиться.
У Дыма был очень растерянный вид, и это немножко успокоило Тучку.
- Поглядите на себя, на кого вы похожи, - сказала она. - Разве в таком виде представляются даме?
Дым послушно посмотрел на себя. Да, Тучка была права: грязный, растрепанный, весь в саже и копоти, Дым не производил благоприятного впечатления.
- Извините, - прошептал он. - Я только что со смены. У нас на заводе...
Вероятно, Дым все же сказал бы, что там было у них на заводе, но тут появился Ветер. Если бы он Просто появился! Нет, он сразу же бросился к Тучке, схватил ее довольно бесцеремонно и поволок. А Тучка прижалась к нему, словно только его и ждала все это время.
И тогда Дым начал таять. Он таял буквально на глазах, и если бы Тучка была повнимательней, она бы, конечно, это заметила.
Но она не была внимательной, эта белая Тучка. Она привыкла парить в небесах, и какое ей было дело до Дыма с его заводом, с его будничными заботами?.. Она прижималась к Ветру и уже совсем забыла о Дыме.
А Дым все таял и таял. И вот уже он исчез, как дым, - то есть, как и всякий другой дым исчез бы на его месте.
И только теперь Тучка о нем пожалела. Только теперь она почувствовала, что свежесть Ветра - еще не все, что он слишком резок и вообще у него ветер в голове.
Дым был другим. Он был серьезней и мягче, он смущался, робел, он хотел что-то рассказать Тучке о своем заводе... Теперь Тучка никогда не узнает, что он хотел ей рассказать.
От одной этой мысли можно было расплакаться. И Тучка заплакала. Она плакала горько и тяжело, плакала до тех пор, пока всю себя не выплакала.


ОСЕННЯЯ СКАЗКА

Взгляни в окно: ты видишь, одинокий лист кружится на ветру? Последний лист... Сейчас он желт, а когда-то был зелен. И тогда он не кружился по свету, а сидел на своей ветке рядом с молодой, румяной вишенкой, которую любил всем сердцем.
Старый гуляка Ветер часто говорил ему:
- Пойдем побродим по свету! Повсюду столько румяных вишенок!
Но Листик не соглашался. Зачем ему много вишенок, когда у него есть одна, его Вишенка, самая лучшая в мире!
А потом счастье его оборвалось. Вишенка вдруг исчезла, и никто не мог сказать, куда она девалась.
Стояла холодная осенняя пора, и все листья с дерева давно облетели.
Только один Листик, осунувшийся, пожелтевший от горя, оставался на своей ветке: он все еще ждал, что вернется Вишенка.
- Что ты здесь высидишь? - убеждал его Ветер. - Пойдем поищем, - может быть, и найдем... Ветер дунул посильней, и они полетели.
...Взгляни в окно: ты видишь, темные деревья зябко ежатся от холода. Еще бы: все одеваются к зиме, а они, наоборот, раздеваются. А вон там, видишь, кружится на ветру последний желтый лист. Это наш Листик, наш однолюб. Он все еще ищет свою Вишенку.


КАРАНДАШ И РЕЗИНКА

Поженились Карандаш и Резинка, свадьбу сыграли - и живут себе спокойно.
Карандаш-то остер, да Резинка мягка, уступчива. Так и ладят.
Смотрят на молодую пару знакомые, удивляются: что-то здесь не то, не так, как обычно бывает. Дружки Карандаша, перья, донимают его в мужской компании:
- Сплоховал ты, брат! Резинка тобой как хочет вертит. Ты еще и слова сказать не успеешь, а она его - насмарку. Где же твое мужское самолюбие?
А подружки Резинки, бритвы, ее донимают:
- Много воли даешь своему Карандашу. Гляди, наплачешься с ним из-за своей мягкости. Он тебе пропишет!..
Такие наставления в конце концов сделали свое дело. Карандаш, чтоб отстоять свое мужское самолюбие, стал нести всякую околесицу, а Резинка, в целях самозащиты и укрепления семьи, пошла стирать вообще все, что Карандаш ни напишет. И разошлись Карандаш и Резинка, не прожив и месяца.
Перья и бритвы очень остро переживали разлад в семье Карандаша.
Единственным утешением для них было то, что все случилось именно так, как они предсказывали.


ПРОБОЧНОЕ ВОСПИТАНИЕ

В семье Сверла радостное событие: сын родился.
Родители не налюбуются отпрыском, соседи смотрят - удивляются: вылитый отец!
И назвали сына Штопором.
Время идет, крепнет Штопор, мужает. Ему бы настоящее дело изучить, на металле себя попробовать (Сверла ведь все потомственные металлисты), да родители не дают: молод еще, пусть сперва на чем-нибудь мягоньком поучится.
Носит отец домой пробки - специальные пробки, утвержденные министерством просвещения, - и на них учится Штопор сверлильному мастерству.
Вот так и воспитывается сын Сверла - на пробках. Когда же приходит пора и пробуют дать ему чего-нибудь потверже (посверли, мол, уже научился) - куда там! Штопор и слушать не хочет! Начинает сам для себя пробки искать, к бутылкам присматриваться.
Удивляются старые Сверла; и как это их сын с дороги сбился?


ФОРТОЧКА

Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?») и увидела такую картину.
По двору, ломая ветви деревьев и отшибая штукатурку от стен, летал большой Футбольный Мяч. Мяч был в ударе, и Форточка залюбовалась им. «Какая красота, - думала она, - какая сила!»
Форточке очень хотелось познакомиться с Мячом, но он все летал и летал, и никакие знакомства его, по-видимому, не интересовали.
Налетавшись до упаду, Мяч немного отдохнул (пока судья разнимал двух задравшихся полузащитников), а потом опять рванулся с земли и влетел прямо в опрокинутую бочку, которая здесь заменяла ворота.
Это было очень здорово, и Форточка прямо-таки содрогнулась от восторга. Она хлопала так громко, что Мяч наконец заметил ее.
Привыкший к легким победам, он небрежно подлетел к Форточке, и встреча состоялась чуточку раньше, чем успел прибежать дворник - главный судья этого состязания...
Потом все ругали Мяч и жалели Форточку, у которой таким нелепым образом была разбита жизнь.
А на следующий день Мяч опять летал по двору, и другая ветреная Форточка громко хлопала ему и с нетерпением ждала встречи.
Диагностика отношений в сожительстве
Сильный Ребёнок
Свой человек
Свой человек
Сообщения: 445
Зарегистрирован: 06 мар 2009, 01:42
Откуда: Краснознаменск и Москва

Сообщение Сильный Ребёнок »

 
Грустно очень про Тень и про Карандаш с Резинкой особенно. Интересные сказки, специфические я бы сказала :)

Зато про Курицу ооочень смешно показалось :)
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Я несколько сказок выложила на другой наш форум, который создан для помощи людям, пострадавшим от насилия. Они написаны в таком же стиле, но мне показалось, что на том форуме они уместнее.
Сильный Ребёнок
Свой человек
Свой человек
Сообщения: 445
Зарегистрирован: 06 мар 2009, 01:42
Откуда: Краснознаменск и Москва

Сообщение Сильный Ребёнок »

 
Ох да, это точно :lol: семья - это учиться разуму всю жизнь! Верно подмечено! Замечательная история!
neteraser
Свой человек
Свой человек
Сообщения: 385
Зарегистрирован: 17 янв 2009, 16:30
Откуда: Санкт-Петербург

Сообщение neteraser »

 
в духе американской мультипликации =)
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ганс Христиан Андерсен

Жених и невеста

Молодчик-кубарь и барышня-мячик лежали рядком в ящике с игрушками, и кубарь сказал соседке:
— Не пожениться ли нам? Мы ведь лежим в одном ящике. Но мячик сафьянового происхождения и воображавший о себе не меньше, чем любая барышня, — гордо промолчал.
На другой день пришел мальчик, хозяин игрушек, и выкрасил кубарь в красный с желтым цвет, а в самую серединку вбил медный гвоздик. Вот-то красиво было, когда кубарь завертелся!
— Посмотрите-ка на меня! — сказал он мячику. — Что вы скажете теперь? Не пожениться ли нам? Чем мы не пара? Вы прыгаете, а я танцую. Поискать такой славной парочки!
— Вы думаете? — сказал мячик. — Вы, должно быть, не знаете, что я веду свое происхождение от сафьяновых туфель и что внутри у меня пробка?
— А я из красного дерева, — сказал кубарь. — И меня выточил сам городской судья!
У него свой собственный токарный станок, и он с таким удовольствием занимался мной!
— Так ли? — усомнился мячик.
— Пусть больше не коснется меня кнутик, если я лгу! — сказал кубарь.
— Вы очень красноречивы, — сказал мячик. — Но я все-таки не могу согласиться. Я уж почти невеста!
Стоит мне взлететь на воздух, как из гнезда высовывается стриж и все спрашивает: «Согласны? Согласны?» Мысленно я всякий раз говорю: «Да», значит дело почти слажено. Но я обещаю вам никогда вас не забывать!
— Вот еще! Очень нужно! — сказал кубарь, и они перестали говорить друг с другом.
На другой день мячик вынули из ящика. Кубарь смотрел, как он, точно птица, взвивался в воздух все выше, выше… и наконец совсем исчезал из глаз, потом опять падал и, коснувшись земли, снова взлетал кверху; потому ли, что его влекло туда, или потому, что внутри у него сидела пробка — неизвестно. В девятый раз мячик взлетел и — поминай как звали! Мальчик искал, искал — нет нигде, да и только!
— Я знаю, где мячик! — вздохнул кубарь. — В стрижином гнезде, замужем за стрижом!
И чем больше думал кубарь о мячике, тем больше влюблялся. Сказать правду, так он потому все сильнее влюблялся, что не мог жениться на своей возлюбленной, подумать только — она предпочла ему другого!
Кубарь плясал и пел, но не переставал думать о мячике, который представлялся ему все прекраснее и прекраснее.
Так прошло много лет; любовь кубаря стала уже старой любовью. Да и сам кубарь был немолод… Раз его взяли и вызолотили. То-то было великолепие! Он весь стал золотой и кружился и жужжал так, что любо! Да уж, нечего сказать! Вдруг он подпрыгнул повыше и — пропал!
Искали, искали, даже в погреб слазили, — нет, нет и нет!
Куда же он попал?
В помойное ведро! Оно стояло как раз под водосточным желобом и было полно разной дряни: обгрызенных кочерыжек, щепок, сора.
— Угодил, нечего сказать! — вздохнул кубарь. — Тут вся позолота разом сойдет! И что за рвань тут вокруг?
И он покосился на длинную обгрызенную кочерыжку и еще на какую-то странную круглую вещь, вроде старого яблока. Но это было не яблоко, а старая барышня-мячик, который застрял когда-то в водосточном желобе, пролежал там много лет, весь промок и наконец упал в ведро.
— Слава Богу! Наконец-то хоть кто-нибудь из нашего круга, с кем можно поговорить! — сказал мячик, посмотрев на вызолоченный кубарь. — Я ведь, в сущности, из сафьяна и сшита девичьими ручками, а внутри у меня пробка! А кто это скажет, глядя на меня? Я чуть не вышла замуж за стрижа, да вот попала в водосточный желоб и пролежала там целых пять лет! Это не шутка! Особенно для девицы!
Кубарь молчал; он думал о своей старой возлюбленной и все больше и больше убеждался, что это она.
Пришла служанка, чтобы опорожнить ведро.
— А, вот где наш кубарь! — сказала она.
И кубарь опять попал в комнаты и в честь, а о мячике не было и помину. Сам кубарь никогда больше и не заикался о своей старой любви: любовь как рукой снимет, если предмет ее пролежит пять лет в водосточном желобе, да еще встретится вам в помойном ведре! Тут его и не узнаешь!



Уж что муженек сделает, то и ладно!

Расскажу я тебе историю, которую сам слышал в детстве. Всякий раз, как она мне вспоминалась потом, она казалась мне все лучше и лучше: с историями ведь бывает то же, что со многими людьми, и они становятся с годами все лучше и лучше, а это куда как хорошо!
Тебе ведь случалось бывать за городом, где ютятся старые-престарые избушки с соломенными кровлями? Крыши у них поросли мхом и травой, на коньке непременно гнездо аиста, стены покосились, окошки низенькие, и открывается всего только одно. Хлебная печь выпячивает на улицу свое толстенькое брюшко, а через изгородь перевешивается бузина. Если же где случится лужица воды, там уж, глядишь, утка и утята плавают и корявая ива приткнулась. Ну и, конечно, возле избушки есть и цепная собака, что лает на всех и каждого.
Вот точь-в-точь такая-то избушка и стояла у нас за городом, а в ней жили старички — муж с женой. Как ни скромно было их хозяйство, а кое без чего они все же могли бы и обойтись — была у них лошадь, кормившаяся травой, что росла у придорожной канавы. Муж ездил на лошадке в город, одалживал ее соседям, ну, а уж известно, за услугу отплачивают услугой! Но все-таки выгоднее было бы продать эту лошадь или поменять на что-нибудь более полезное. Да вот на что?
— Ну, уж тебе это лучше знать, муженек! — сказала жена. — Нынче как раз ярмарка в городе, поезжай туда да и продай лошадку или поменяй с выгодой. Уж что ты сделаешь, то и ладно. Поезжай с богом.
И она повязала ему на шею платок — это-то она все-таки умела делать лучше мужа, — завязала его двойным узлом; очень шикарно вышло! Потом пригладила шляпу старика ладонью и поцеловала его в губы. И вот поехал он в город на лошади, которую надо было или продать, или обменять. Уж он-то знал свое дело!
Солнце так и пекло, на небе ни облачка! Пыль на дороге стояла стол- бом, столько ехало и шло народу — кто в тележке, кто верхом, а кто и просто пешком. Жара была страшная: солнцепек и ни малейшей тени по всей дороге.
Шел среди прочих и какой-то человек с коровой; вот уж была корова так корова! Чудесная! «Верно, и молоко дает чудесное! — подумал наш крестьянин. — То-то была бы мена, если бы сменять на нее лошадь!»
— Эй ты, с коровой! — крикнул он. — Постой-ка! Видишь мою лошадь? Я думаю, она стоит дороже твоей коровы! Но так и быть: мне корова сподручнее. Поменяемся?
— Ладно! — ответил тот, и они поменялись.
Дело было слажено, и крестьянин мог повернуть восвояси — он ведь сделал то, что задумал: но раз уж он решил побывать на ярмарке, так и надо было, хотя бы для того только, чтоб поглядеть на нее. Вот и пошел он с коровой дальше. Шагал он быстро, корова не отставала, и они скоро нагнали человека, который вел овцу. Добрая была овца: в теле и шерсть густая.
«Вот бы мне такую! — подумал крестьянин. — Этой бы хватило травы на нашем краю канавы, а зимою ее и в избушке можно держать. И то сказать, нам сподручнее держать овцу, чем корову. Поменяться, что ли?»
Владелец овцы охотно согласился, мена состоялась, и крестьянин зашагал по дороге с овцой. Вдруг у придорожного плетня он увидал человека с большим гусем под мышкой.
— Ишь гусище-то у тебя какой! — сказал крестьянин. — У него и жира и пера вдоволь. А ведь любо было бы поглядеть, как он стоит на привязи у нашей лужи! Да и старухе моей было бы для кого собирать отбросы! Она часто говорит: «Ах, кабы у нас был гусь!» Ну вот, теперь есть случай добыть его… и она его получит! Хочешь меняться? Дам тебе за гуся овцу да спасибо в придачу!
Тот не отказался, и они поменялись; крестьянин получил гуся. Вот и до городской заставы рукой подать. Толкотни на дороге прибавилось, люди и животные, сбившись толпой, шли по канаве и даже по картофельному полю сторожа. Тут бродила курица сторожа, но ее привязали к изгороди веревочкой, чтобы она не испугалась народа и не отбилась от дома. Короткохвостая была курица, подмигивала одним глазом и вообще на вид хоть куда. «Куд-кудах!» — бормотала она. Что хотела она этим сказать, не знаю, но крестьянин, слушая ее, думал: «Лучше этой курицы я и не видывал. Она красивее наседки священника; вот бы нам ее! Курица везде сыщет себе зернышко, почитай что сама себя прокормит! Право, хорошо было бы сменять на нее гуся».
— Хочешь меняться? — спросил он у сторожа.
— Меняться? Отчего ж! — ответил тот.
И они поменялись. Сторож взял себе гуся, а крестьянин — курицу.
Немало-таки дел сделал он на пути в город, а жара стояла ужасная, и он сильно умаялся. Не худо было бы теперь и перекусить да выпить… А постоялый двор тут как тут. К нему он и направился, а оттуда выходил в эту минуту работник с большим, туго набитым мешком, и они встретились в дверях.
— Чего у тебя там? — спросил крестьянин.
— Гнилые яблоки! — ответил работник. — Несу полный мешок свиньям.
— Такую-то уйму?! Вот бы поглядела моя старуха! У нас в прошлом году уродилось на старой яблоне всего одно яблочко, так мы берегли его в сундуке, пока не сгнило. «Все же это показывает, что в доме достаток», — говорила старуха. Вот бы посмотрела она на такой достаток! Да, надо будет порадовать ее!
— А что дадите за мешок? — спросил парень.
— Что дам? Да вот курицу! — И он отдал курицу, взял мешок с яблоками, вошел в горницу — и прямо к прилавку, а мешок приткнул к самой печке.
Она топилась, но крестьянин и не подумал об этом. В горнице было пропасть гостей: барышники, торговцы скотом и два англичанина, такие богатые, что карманы у них чуть не лопались от золота, и большие охотники биться об заклад. Теперь слушайте!
Зу-ссс! Зу-ссс!.. Что это за звуки раздались у печки? А это яблоки начали печься.
— Что там такое? — спросили гости и сейчас же узнали всю историю о мене лошади на корову, коровы на овцу и так далее — до мешка с гнилыми яблоками.
— Ну и попадет тебе от старухи, когда вернешься! — сказали они. — То-то крику будет!
— Поцелует она меня, вот и все! — сказал крестьянин. — А еще скажет: «Уж что муженек сделает, то и ладно!»
— А вот посмотрим! — сказали англичане. — Ставим бочку золота! В мере сто фунтов!
— И полного четверика довольно! — сказал крестьянин. — Я-то могу поставить только полную мерку яблок да нас со старухою в придачу! Так мерка-то выйдет уж с верхом!
— Идет! — сказали те и ударили но рукам.
Подъехала тележка хозяина, англичане влезли, крестьянин тоже, взвалили и яблоки, покатили к избушке крестьянина…
— Здравствуй, старуха!
— Здравствуй, муженек!
— Ну, я променял!
— Да уж ты свое дело знаешь! — сказала жена, обняла его, а на мешок и англичан даже и не взглянула.
— Я променял лошадь на корову!
— Слава Богу, с молоком будем! — сказала жена. — Будем кушать и масло и сыр. Вот мена так мена!
— Так-то так, да корову-то я сменял на овцу!
— И того лучше! — ответила жена. — Обо всем-то ты подумаешь! У нас и травы-то как раз на овцу! Будем теперь с овечьим молоком и сыром, да еще шерстяные чулки и даже фуфайки будут. Корова-то этого не даст! Она линяет. Вот какой ты, право, умный!
— Я и овцу променял — на гуся!
— Как, неужто у нас в этом году будет к мартинову дню жареный гусь, муженек?! Все-то ты думаешь, чем бы порадовать меня! Вот ведь славно придумал! Гуся можно будет держать на привязи, чтобы он еще больше разжирел к мартинову дню.
— Я и гуся променял — на курицу! — сказал муж.
— На курицу! Вот это мена! Курица нанесет яиц, высидит цыплят, заведем целый птичник! Вот чего мне давно хотелось!
— А курицу-то я променял на мешок гнилых яблок!
— Ну так дай же мне расцеловать тебя! — сказала жена. — Спасибо тебе, муженек!.. Вот послушай, что я расскажу тебе. Ты уехал, а я и подумала: «Дай-ка приготовлю ему к вечеру что-нибудь повкуснее — яичницу с луком!» Яйца-то у меня были, а луку не было. Я и пойди к жене школьного учителя. Я знаю, лук у них есть, но она ведь скупая-прескупая! Я прошу одолжить мне луку, а она: «Одолжить! Ничего у нас в саду не растет, даже гнилого яблока не отыщешь!» Ну, а я теперь могу одолжить ей хоть десяток, хоть целый мешок! Вот смеху-то, муженек! — И она опять поцеловала его в губы.
— Вот это нам нравится! — вскричали англичане. — Все хуже да хуже, и все нипочем! За это и деньги отдать не жаль!
И они отсыпали крестьянину за то, что ему достались поцелуи, а не трепка, целую меру золотых.
Да, уж если жена считает мужа умнее всех на свете и все, что он ни делает, находит хорошим, это без награды не остается!
Вот и вся история! Я слышал ее в детстве, а теперь рассказал ее тебе, и ты теперь знаешь: «Уж что муженек сделает, то и ладно».
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Выключатель и Лампочка
(автор неизвестен)

Выключатель был маленький-маленький. К тому же - черный, и, как говорили,- плоский. Лампочка была большая-большая. К тому же - яркая и одетая в столь прекрасную и модную люстру, что нет ничего удивительного - Выключатель в нее влюбился. Ему очень нравилось, что она то вспыхивала - и тогда казалась веселой и беззаботной, то гасла - и тогда представлялась задумчивой и нежной. К тому же, у нее были такие прекрасные формы, а эта широкополая люстра - с ума сойти! В общем, Выключатель очень страдал. Лампа висела в центре комнаты, а Выключатель торчал в углу, откуда мог только вздыхать. Лампочка кокетливо подмигивала. Но быть вместе они никак не могли. Никогда.
Оконное Стекло было никакое. Его даже никто не замечал. Смотрели, казалось бы, на него, а говорили что-нибудь вроде: "Какая сегодня хорошая погода". Или: "Посмотри, какой на улице смешной щенок". А про Оконное Стекло никто никогда не говорил ничего хорошего, разве ругали иногда: "Стекло, говорили, опять грязное". Было отчего разозлиться и обидеться. К тому же, Оконное Стекло считалось далеким родственником лампочки, и судьба Лампочки всегда казалась ему более светлой.
И вот однажды Оконное Стекло сказало: "Послушай, друг Выключатель.- Выключатель и Оконное Стекло никогда не дружили, но когда говорят что-нибудь неприятное - часто лгут. - Послушай, друг Выключатель, - повторило Оконное Стекло для пущей убедительности. - Ты хоть знаешь, по кому вздыхаешь, наивный? Ты хоть знаешь, что Лампочка без тебя жить не может?"
Выключатель очень обрадовался и испугался. Так всегда бывает, когда дело касается любви.
"Ты же ее король, ее начальник, ее предводитель, - Оконное Стекло даже задрожало от волнения. Когда хочешь сделать гадость - тоже волнуешься. - Если ты захочешь - она будет светиться. Не захочешь - погаснет. Было бы твое желание - и она будет мигать каждую секунду или не гореть вовсе. Что ты страдаешь? Она - твоя слуга, подчиненная, рабыня. А ты по ней вздыхаешь, дурачок..."
От удивления Выключатель ушел в себя - выключился и тотчас погасла Лампочка.
"Что ты мне сказал? Как ты можешь так называть ее!" - вышел из себя Выключатель, и Лампочка включилась. "Ну, убедился?" - радостно задребезжало Оконное Стекло. "Это правда, ты так зависишь от меня?" - спросил Выключатель Лампочку, потому что влюбленные верят только друг другу.
"Правда, - вздохнула Лампочка и будто потускнела. - Теперь ты можешь делать со мной, что хочешь. Теперь ты понял, как я завишу от тебя, и любовь превратится в рабство".
"Вот так-то... А то вздыхают тут, спать не дают", - очень противно дзинькнуло Оконное Стекло.
"О чем ты? - улыбнулся Выключатель. - Значит, на самом деле мы не далеки друг от друга, и это все обман? Значит, мы связаны? Значит, самой судьбой уготовано нам быть вместе. Теперь мы будем жить с тобой очень счастливо: когда ты захочешь, только скажи мне - вспыхнешь ярким светом. Устанешь - будешь отдыхать. Я стану защитником твоего света. И сторожем".
"Вот дурак!" - выругалось Оконное Стекло. Так часто бывает: когда нечего сказать - ругаются.
На этом можно было бы поставить точку, но если уж быть правдивым до конца, надо добавить: Лампочка эта никогда не перегорала. Все вокруг удивлялись: как неправдоподобно долго горит эта Лампочка. Все вокруг, наверное, просто не знали: эту Лампочку любят...
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Леонардо да Винчи


СЫНОВЬЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Как-то поутру два старых удода, самец и самка, почувствовали, что на сей раз им не вылететь из гнезда. Густая пелена застлала им очи, хотя небо было безоблачным и день обещал быть солнечным. Но оба они видели лишь мутную дымку и ничего уже не различали вокруг. Птицы были стары и немощны. Перья на крыльях и хвосте потускнели и ломались, словно старые сучья. Силы были на исходе.
Старики удоды решили не покидать более гнездо и вместе ожидать последний час, который не замедлит явиться.
Но они ошиблись - явились их дети. Поначалу показался один из сыновей, случайно пролетавший мимо. Он заметил, что старым родителям нездоровится и туго приходится одним, и полетел оповестить остальных братьев и сестер.
Когда все молодые удоды были в сборе подле отчего дома, один из них сказал:
- От наших родителей мы получили величайший и бесценный дар - жизнь. Они вскормили и взрастили нас, не жалея ни сил, ни любви. И теперь, когда оба слепы, больны и уже не в состоянии прокормить себя, наш святой долг - вылечить и выходить их!
После этих слов все дружно принялись за дело. Одни немедля приступили к постройке нового, более теплого гнезда, другие отправились на ловлю букашек и червячков, а остальные полетели в лес.
Вскоре было готово новое гнездо, куда дети бережно перенесли старых родителей. Чтобы согреть их, они накрыли стариков крыльями, как наседка согревает собственным теплом еще не вылупившихся птенцов. Затем родителей напоили родниковой водой, накормили и осторожно выщипали свалявшийся пух и старые ломкие перья.
Наконец из леса вернулись остальные удоды, принеся в клюве травку, исцеляющую от слепоты. Все принялись врачевать больных соком чудодейственной травки. Но лечение шло медленно, и пришлось запастись терпением, подменяя друг друга и не оставляя родителей ни на минуту одних.
И вот настал радостный день, когда отец и мать раскрыли глаза, огляделись и узнали всех своих детей. Так сыновья благодарность и любовь исцелили родителей, вернув им зрение и силы.


СЕРДЕЧНАЯ ТЕПЛОТА

Два молодых страуса были вне себя от горя. Всякий раз, как самка принималась высиживать яйца, те лопались под тяжестью ее тела.
Отчаявшись добиться своего, они решили отправиться за советом к умной бывалой страусихе, жившей на другом конце пустыни.
Много дней и ночей пришлось бежать им, пока они не добрались до цели.
- Помоги нам!- взмолились оба.- Вразуми и научи нас, несчастных, как высиживать яйца! Сколько мы ни старались, нам так и не удалось получить потомство.
Внимательно выслушав их горестную историю, умная страусиха сказала в ответ:
- Дело это многотрудное. Помимо желания и старания здесь надобно еще кое-что.
- Что же?- разом воскликнули оба страуса.- Мы на все согласны!
- А коли так, слушайте и запоминайте! Самое главное - это сердечная теплота. Вы должны с любовью относиться к снесенному яйцу, постоянно заботясь о нем, как о самой дорогой для вас ценности. Только теплота ваших сердец способна вдохнуть в него жизнь.
Окрыленные надеждой страусы отправились в обратный путь.
Когда яйцо было снесено, самка и самец принялись бережно ухаживать за ним, не спуская с него глаз, полных любви и нежности.
Так прошло немало дней. От постоянного бдения оба страуса еле держались на ногах. Но их вера, терпение и старания были вознаграждены. Однажды в яйце что-то дрогнуло, оно треснуло и раскололось, а из скорлупы выглянула пушистая головка крохотного страусенка.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Игорь Вачков

СКАЗКА О ДРУЖБЕ И ЕЕ ПОТЕРЕ

Жили-были два муравья Мур и Рум. Они были очень большими друзьями и превыше всего ценили свою дружбу. Однажды встретили Мур и Рум старого Богомола и рассказали ему о своей дружбе.
- Так вы думаете, что нет ничего на свете, что смогло бы разрушить вашу дружбу?
- Мы уверены – что бы ни случилось, наша дружба не может исчезнуть! – говорили муравьи. – Можешь как угодно испытать нас, дружба останется несокрушимой.
- Вы хотите подвергнуть вашу дружбу испытанию? – спросил Богомол. – Стоит ли? Если вы потеряете вашу дружбу, восстановить ее будет очень сложно.
- Мы не боимся испытаний. Проверь нас! – настаивали муравьи. – А если наша дружба не выдержит, значит, она не нужна нам.
- Ну что же, хорошо. Но потом пеняйте только на себя, - сказал Богомол. – Пойдемте к Пчеле-Колдунье, и пусть она с помощью своего волшебства подвергнет вас испытаниям. Посмотрим, устоит ли ваша дружба.
Отправились Мур и Рум к Пчеле и рассказали ей о своем желании доказать Богомолу, что нет вещи, способной уничтожить их дружбу. Подумала Пчела-Колдунья и сказала:
- Хорошо, я устрою вам семь испытаний. Проверим крепость вашей дружбы. Вот первое испытание. - и зажужжала заклинанья:
Елики-горелики,
Лики-рели-ка!
Сохранится ль дружба
Существ без языка?
Она тихонько коснулась муравьев своим жалом и – они забыли язык, на котором общались. Но ничуть не повредило это дружбе муравьев. Они сумели прекрасно обойтись без слов и быстро научились понимать друг друга.
Тогда Пчела-Колдунья вернула муравьям способность общаться на своем языке и прожжужала новые заклинания, наводя чары для второго испытания:
Елики-горелики,
Лики-рели–ка-тож!
Прозвучите в речи
Грубость, обида и ложь!
Стали муравьи оскорблять друг друга и обвинять в том, чего никогда не было. Более того: даже обычные слова казались им оскорблением, потому что стали они очень обидчивыми, и уже, казалось, приходит конец их дружбе. Но друзьям удалось остановиться, потому что поняли они, что нет за их словами злобы. Они сумели простить друг другу дерзкие и несправедливые слова, и дружба их устояла.
На третий раз Пчела разбудила в их душах злобу. "Теперь-то точно поссорятся!" – подумала она. Но Мур и Рум излили свою ярость, переломав сухие травинки и палочки, и, освободившись от нее, обнялись снова. Растерялась было Пчела-Колдунья. Однако сняв заклятье грубости и обмана с муравьиных речей, попыталась в четвертый раз: вызвала она у муравьев сильнейший страх перед миром. Долго Мур и Рум не решались вылезти из-под листочков, где прятались от всех окружающих опасностей и друг от друга. И все же вылезли они – и объединились: вдвоем не так страшно. И дружба победила страх. Ничего не смогли поделать с муравьиной дружбой и жажда власти ("кто главнее?"), вызванная в их сердцах Колдуньей, и переживания горя.
Перед седьмым испытанием всерьез задумалась Пчела-Колдунья: какие же еще навести чары? Тогда старый Богомол сказал ей:
- Одно только уничтожит их дружбу…
- Мои чары пробуждают только то, что есть в них самих, - оговорилась Пчела.
- Это я помню. И беспокоюсь: сможешь ли ты потом вернуть все, как было?
Пошептались они о чем-то с Пчелой и высказали муравьям свои сомнения в необходимости последнего колдовства. Однако Мур и Рум, как никогда уверенные в силе своей дружбы, настаивали на последнем, седьмом, испытании.
Делать нечего. В последний раз взялась ворожить Пчела:
Елики-горелики.
Лики-рели–ка-иста -ми!
Станьте, муравьи,
Ныне…
И Пчела произнесла самое важное слово заклятия (догадайтесь – какое?). И сама подивилась результату: отвернулись бывшие друзья друг от друга и уползли в разные стороны. Как ни старалась Пчела, не удалось ей расколдовать Мура и Рума и восстановить дружбу.
Почему? Потому что разбуженное ею в сердцах бывших друзей качество разрушает все – даже самые добрые отношения. Потому что как болезнь проникает оно в душу и отделяет одно живое существо от всех других живых существ. Потому что враждебно это качество всякому искреннему и доброму общению. Никакая дружба не устоит, если просыпается в душе….
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Герман Гессе

Август

Перевод И. Алексеевой

На улице Мостакер жила одна молодая женщина, и отняла у нее злая судьба мужа сразу после свадьбы, и вот теперь, одинокая и покинутая, сидела она в своей маленькой комнатке в ожидании ребенка, у которого не будет отца. Осталась она совершенно одна, и потому все помыслы ее покоились на этом не рожденном еще ребенке, и чего только не придумывала она для своего дитяти, все самое прекрасное, необыкновенное и чудесное, что есть на свете, сулила она ему. Она воображала, что ее малютка живет в каменном доме с зеркальными окнами и фонтаном в саду и что будет он по меньшей мере профессором, а то и королем.

А по соседству с бедной госпожой Элизабет жил один старик, который лишь изредка выходил из дому и представал тогда маленьким седым гномом с кисточкой на колпаке и зеленым зонтом, спицы которого были сделаны из китового уса, как в старину.
Дети боялись его, а взрослые считали, что неспроста он сторонится людей. Случалось, что он подолгу никому не попадался на глаза, но порой по вечерам из его маленького ветхого домика доносилась тихая, нежная музыка, напоминавшая звучание целого сонма маленьких хрупких инструментов. Иногда дети, проходя мимо, спрашивали своих матерей, не ангелы ли это поют, или, быть может, русалки, но матери ничего не могли сказать и отвечали: "Нет-нет, это, наверное, музыкальная шкатулка".

Между этим маленьким человечком, которого соседи называли господин Бинсвангер, и госпожой Элизабет завязалась странная дружба. А заключалась странность в том, что хотя они никогда не
разговаривали друг с другом, но маленький старый господин Бинсвангер всякий раз необычайно приветливо здоровался, проходя
мимо ее окна, а она с благодарностью кивала ему в ответ, ей было приятно, и оба думали: если мне когда-нибудь станет совсем плохо, то я, конечно, пойду за помощью в соседний дом. А когда начинало смеркаться и госпожа Элизабет сидела одна и грустила об умершем или думала о своем малютке и забывала обо всем на свете, господин Бинсвангер тихонько приоткрывал створку окна, и из его темной каморки лились тогда тихие серебристые звуки умиротворяющей музыки подобно лунному свету, что струится сквозь сеть облаков. А госпожа Элизабет каждый день ранним утром заботливо поливала старые кусты герани, которые стояли на одном из боковых окон в доме соседа, и они пышно зеленели и были всегда усыпаны цветами, и не было на них ни одного увядшего листочка, хотя господин Бинсвангер совсем не следил за ними.

И вот настала осень; был скверный, ветреный, дождливый вечер, и на улице Мостакер не было ни души; и тут бедная женщина почувствовала, что сроки ее исполнились, и ей стало страшно, потому что была она совершенно одна. Но с наступлением ночи явилась к ней какая-то пожилая женщина со светильником в руках; она нагрела воды, поправила простыни и сделала все, что обычно делается, когда дитя должно появиться на свет. Госпожа Элизабет покорилась и терпеливо молчала; и лишь когда малютка родился и, завернутый в белоснежные пеленки, погрузился в свой первый земной сон, она спросила женщину, откуда та взялась.
"А меня послал господин Бинсвангер", - сказала старуха; и тут усталая родильница заснула, а проснувшись утром, увидела, что на столе стоит кипяченое молоко, что все в комнате чисто убрано, а рядом с него лежит ее маленький сын и кричит от голода; старуха же исчезла. Мать приложила малютку к груди, радуясь, что он такой хорошенький и здоровенький. Она вспомнила его отца, которому никогда не суждено было увидеть сына, и из глаз у нее полились слезы; и она прижала к груди маленького сынишку, и вновь улыбнулась, и заснула вместе со своим мальчиком, а когда проснулась, то на столе снова стояло молоко и был готов суп, а дитя было завернуто в чистые пеленки.

Но скоро мать оправилась, вновь набралась сил и могла уже сама заботиться о себе и о маленьком Августе; она вспомнила, что сына пора крестить и что нет у него крестного. И вот под вечер, когда начало смеркаться и из дома напротив вновь послышалась нежная музыка, она отправилась к господину Бинсвангеру. Она робко постучалась в темную дверь. "Войдите", - раздался приветливый голос, и он вышел ей навстречу, только вот музыка внезапно смолкла, а в комнате на столе стояла маленькая старая настольная лампа и лежала раскрытая книга, и все было так, как у других людей.
"Я пришла поблагодарить вас, - сказала госпожа Элизабет, - ведь это вы прислали ко мне добрую женщину. Я очень хотела бы заплатить ей за услуги и заплачу, как только смогу работать и получу немного денег. Но сейчас у меня другая забота. Я собираюсь крестить малыша и хочу дать ему имя Август - это имя его отца".
"Да, я уже думал об этом, - сказал сосед и провел рукой по своей седой бороде. - Будет неплохо, если у малыша появится добрый и богатый крестный, который сможет позаботиться о нем, если вдруг с вами что-то случится. Но я всего лишь старый одинокий человек, и у меня почти нет знакомых, и некого мне вам присоветовать, разве что вы захотите взять в крестные меня самого".
Бедная мать обрадовалась и поблагодарила маленького человечка и пригласила его быть крестным. В следующее воскресенье они понесли малютку в церковь и крестили его; и тут вдруг опять появилась та самая старуха и хотела подарить ребенку талер, а когда мать стала отказываться, старуха промолвила: "Возьмите, возьмите, я стара уже, и мне много не надо. Может статься, этот талер принесет вам счастье. А просьбу господина Бинсвангера я выполнила с радостью, ведь мы с ним давние друзья".

Все вместе отправились они домой, и госпожа Элизабет сварила гостям кофе, а сосед принес пирог, и получился у них настоящий праздник. Они ели и пили, малыш давно уже заснул, и тут господин Бинсвангер смущенно сказал: "Что ж, теперь я сделался крестным маленького Августа. Я бы очень хотел подарить ему королевский замок и мешок с золотом, но всего этого у меня нет, и я могу лишь положить на его постельку второй талер рядом с талером его крестной матери. Как бы то ни было, ясделаю для него все, что смогу, и да свершится задуманное. Госпожа Элизабет, вы, конечно, желаете своему сыночку только добра. Поразмыслите хорошенько, чего вы больше всего хотите для него, а я уж позабочусь о том, чтобы ваша мечта осуществилась. Вы можете загадать для своего мальчика любое желание, но только одно, одно-единственное. Взвесьте все как следует и сегодня вечером, когда вы услышите звуки моей музыкальной шкатулки, шепните это желание на ушко вашему малышу и оно исполнится".
С этими словами он поспешно откланялся, вместе с ним ушла и старуха, а госпожа Элизабет осталась одна, услышанное поразило ее, и, если бы в колыбельке не лежали два талера, а на столе не стоял пирог, она решила бы, что все это ей приснилось. И вот села она у колыбельки и принялась баюкать свое дитя и замечталась, придумывая желания, одно заманчивее другого. Сначала она хотела пожелать ему богатства, потом красоты, потом недюжинной силы или необычайной мудрости, но все не могла ни на чем остановиться и наконец подумала: да нет, старичок, наверное, просто пошутил.

Тем временем уже стемнело, и она задремала, сидя у колыбели, утомясь и от гостей, и от забот минувшего дня, и от своих раздумий, как вдруг донеслась из дома по соседству тихая, чудесная музыка, да такая нежная и пленительная, какой ей ни разу не доводилось слышать. При этих звуках госпожа Элизабет очнулась, пришла в себя, теперь она уже снова верила в крестного и его подарок, но чем больше она думала об этом и чем быстрее сменяли друг друга разные желания, тем больше путались ее мысли, и она ни на что не могла решиться. Она совершенно измучилась, слезы стояли у нее в глазах, но тут музыка стала затихать, и она подумала, что если сию минуту не загадает желание, то будет поздно и тогда все пропало.

Она тяжело вздохнула, наклонилась над малышом и шепнула ему на ушко: "Сыночек мой, я тебе желаю, я желаю тебе..." и когда прекрасная музыка, казалось, совсем уже стихла, она испугалась и быстро проговорила: "Желаю тебе, чтобы все-все люди тебя любили".
Звуки музыки смолкли, и в темной комнате стояла мертвая тишина. Она же бросилась к колыбели, и заплакала, и запричитала в страхе и смятении: "Ах, сыночек, я пожелала тебе самое лучшее, что я знаю, но, может быть, я все же ошиблась? Ведь даже если все-все люди будут тебя любить, никто не будет любить тебя сильнее матери".

И вот Август стал подрастать и ничем поначалу не отличался от других детей; это был милый белокурый мальчик с голубыми дерзкими глазами, которого баловала мать и любили все вокруг.
Госпожа Элизабет очень скоро заметила, что желание, загаданное ею в день крещения младенца, сбывается, ибо едва только мальчик выучился ходить и стал появляться на улице, то он всем людям, которые видели его, казался на редкость красивым, смелым и умным, и каждый здоровался с ним, трепал по щеке, выказывая свое расположение. Молодые матери улыбались ему, пожилые женщины дарили яблоки, а если он совершал гадкий поступок, никто не верил, что он мог такое сотворить, если же вина его была неоспорима, люди пожимали плечами и говорили: "Невозможно всерьез сердиться на этого милого мальчика".

К его матери приходили люди, которых привлекал хорошенький мальчик, и если раньше ее никто не знал и мало кто шил у нее, то теперь все знали ее как мать "того самого" Августа и покровителей у нее стало гораздо больше, чем она могла вообразить себе когда-то.

И ей и мальчику жилось хорошо, и куда бы они ни приходили, всюду им были рады, соседи приветливо кивали им и долго смотрели вслед счастливцам.

Августа больше всего на свете привлекал дом по соседству, где жил его крестный: тот время от времени звал его по вечерам к себе; у него было темно, и только в черной нише камина тлел маленький красный огонек, и маленький седой старичок усаживался с ребенком на полу на шкуре, и смотрел вместе с ним на безмолвное пламя, и рассказывал ему длинные истории. И порой, когда такая вот длинная история близилась к концу, и малыш совсем уже засыпал, и в темной тишине, с трудом открывая слипающиеся глаза, всматривался в огонь, тогда возникала из темноты музыка, и если оба долго молча вслушивались в нее, то комната внезапно наполнялась невесть откуда взявшимися маленькими сверкающими младенцами, они кружили по комнате, трепеща прозрачными золотистыми крылышками, сплетаясь в прекрасном танце в пары и хороводы, и пели; они пели, и сотни голосов сливались в единую песнь, полную радости и красоты.

Прекраснее этого Август никогда ничего не видел и не слышал, и
если он потом вспоминал о своем детстве, то именно тихая, сумрачная комната старичка крестного, и красное пламя камина, и эта музыка, и радостное, золотое, волшебное порхание ангелочков всплывали в его памяти и пробуждали тоску в его сердце.

Между тем мальчик подрастал, и у матери теперь бывали иногда минуты, когда она печалилась, вспоминая о той самой ночи после крещения сына. Август весело носился по окрестным переулкам, и ему везде были рады, его щедро одаривали орехами и грушами, пирожными и игрушками, его кормили и поили, сажали на колени, позволяли рвать цветы в саду, и нередко он возвращался домой лишь поздно вечером и недовольно отодвигал в сторону тарелку с супом. Если же мать была расстроена этим и плакала, ему становилось скучно, и он с обиженным видом ложился спать; а когда она как-то раз отругала и наказала его, он поднял страшный крик и повторял, что все-все с ним добры и милы, одна только мать его не любит. И часто теперь она бывала огорчена и иногда всерьез гневалась на своего мальчика, но, когда вечером он уже спал в мягких подушках и мерцание свечи озаряло безмятежное лицо ребенка, ее сердце смягчалось, и она целовала его осторожно, чтобы не разбудить. Она сама виновата была в том, что Август нравился всем людям, и подчас она с горечью и даже с каким-то страхом думала о том, что, может быть, было бы лучше, если бы она никогда не загадывала этого желания.

Однажды стояла она у окна дома господина Бинсвангера, уставленного геранями, и срезала маленькими ножничками увядшие
цветы, и вдруг услышала голос своего сына, доносящийся с заднего двора. Она выглянула из-за угла, чтобы узнать, что там такое. Ее сын стоял, прислонившись к стене, и она видела его красивое, слегка капризное лицо, а перед ним стояла девочка, старше него, она смотрела на него с мольбой и говорила:
"Пожалуйста, поцелуй меня!"
- Не хочу, - сказал Август и засунул руки в карманы.
- Ну я прошу тебя, - снова сказала она, - а я тебе кое-что дам, очень хорошее.
- А что? - спросил мальчик.
- У меня есть два яблока, - робко сказала она.
Но он отвернулся и скорчил недовольную гримасу.
- Яблоки я вообще не люблю, - презрительно сказал он и хотел было убежать прочь.
Но девочка схватила его за руку и проговорила в надежде подольститься к нему:
- Ну и что, а у меня зато колечко есть, очень красивое.
- А ну, покажи! - сказал Август.
Она показала ему колечко, он придирчиво осмотрел его, стянул с ее пальчика и надел на свой, затем полюбовался им на свету и остался очень доволен.
- Ладно, так и быть, один раз я тебя поцелую, - сказал он немного погодя и быстро поцеловал девочку в губы.
- Пойдем, поиграем вместе! - доверчиво сказала она и взяла его под руку.
Но он оттолкнул ее и грубо крикнул:
- Отстанешь ты от меня или нет! У меня и без тебя много знакомых, с которыми можно поиграть.
Пока девочка, заливаясь слезами, медленно шла по двору, мальчик стоял с сердитым скучающим видом, потом повертел кольцо у себя на пальце, рассмотрел его со всех сторон и, насвистывая, медленно пошел прочь.

А его мать стояла, не шевелясь, с садовыми ножницами в руках; она была напугана жестокостью и презрением, с которым ее дитя принимало любовь других людей. Она забыла про цветы и стояла, качая головой, и все повторяла про себя: "Какой же он злой, у него каменное сердце".

Но в скором времени, когда Август пришел домой и она призвала его к ответу, он со смехом посмотрел на нее голубыми глазами, не чувствуя за собой никакой вины, а затем принялся что-то напевать, стал ластиться к матери и был так мил, забавен и нежен с нею, что она тоже невольно рассмеялась и подумала, что не ко всему в детской жизни следует относиться так серьезно.

Между тем мальчику не всегда сходили с рук его каверзы. Крестный Бинсвангер был единственным человеком, к которому он питал почтение, и если порой он приходил к нему, а крестный говорил: "Сегодня огонь в камине не горит и не звучит музыка, а маленькие ангелочки очень огорчены, потому что ты поступил нехорошо", - тогда мальчик уходил, бросался на постель и плакал, а на следующий день изо всех сил старался быть хорошим и добрым.

Но как бы то ни было, огонь в камине горел все реже и реже, ни слезы, ни ласки не помогали, крестный был неумолим. Когда Августу сровнялось двенадцать лет, волшебный полет ангелочков в комнате крестного превратился уже в далекий сон, и если ночью ему снилось что-нибудь подобное, на следующий день его особенно одолевала ярость, и он громко кричал и командовал своими многочисленными приятелями налево и направо, точно полководец.

Его матери давно уже надоело слышать ото всех похвалы своему мальчику - мол, какой он нежный да ласковый, - слишком много приходилось ей терпеть от него. И когда в один прекрасный день его учитель пришел к ней и поведал, что некий человек изъявил готовность снарядить мальчика в дальние края, в хорошую школу, и платить за его учение, - госпожа Элизабет посоветовалась с соседом, и в скором времени, весенним утром, к дому подкатила коляска, и Август, в новом, красивом платье, сел в нее и пожелал счастливо оставаться и своей матери, и крестному, и соседям: ведь ему было дозволено ехать в столицу на учение. Мать в последний раз причесала его белокурые волосы и благословила его, лошади тронулись, и Август отбыл в дальние края.

Прошли годы, юный Август сделался уже студентом, носил красную фуражку и усы; и вот однажды пришлось ему снова оказаться в родных местах, потому что из письма крестного он узнал, что мать его тяжело больна и долго не проживет. Юноша приехал вечером, и соседи с восхищением наблюдали, как он выбирается из коляски и как кучер несет за ним большой кожаный чемодан. А умирающая мать лежала в старой комнатушке с низкими потолками, и когда красавчик студент увидел в белых подушках ее белое увядшее лицо, а она лишь безмолвно и тихо смотрела на него, тогда он с рыданиями опустился на край ложа, и целовал холодные руки матери, и простоял около нее на коленях всю ночь, пока руки ее не окоченели и глаза не угасли.

А когда они похоронили его матушку, крестный взял его за руку и повел в свой домишко, который казался теперь молодому человеку еще меньше и темнее, и лишь от маленьких окон шел едва заметный свет; и тут маленький старичок слегка пригладил костлявыми пальцами свою седую бороду и сказал Августу: "Я зажгу огонь в камине, тогда мы обойдемся без лампы. Я ведь знаю, завтра ты уезжаешь, а теперь, когда матушки твоей уже нет в живых, мы с тобой не так-то скоро увидимся".
Говоря все это, он развел огонь в камине, придвинул поближе свое кресло, а студент свое, и вот опять они сидели долго-долго и все смотрели на тлеющие угли, и, когда пламя почти угасло, старик тихо проговорил: "Прощай, Август, я желаю тебе добра. У тебя была замечательная мать, и ты даже не подозреваешь, что она для тебя сделала. Я бы с радостью еще разок позабавил тебя музыкой и показал тебе маленьких ангелочков, но ты ведь сам знаешь, что это невозможно. И все-таки ты должен всегда помнить о них и знай, что однажды они вновь запоют и, может статься, ты их снова услышишь, если пожелает этого твое сердце, исполненное одиночества и тоски. А теперь дай мне руку, мой мальчик, я ведь стар, и сейчас мне пора уже на покой".

Август протянул ему руку, он не мог вымолвить ни слова, с печалью в сердце вернулся он в свой опустевший дом и в последний раз лег спать в комнате своего детства, и, когда он уже засыпал, где-то совсем далеко послышалась ему тихая, сладостная музыка минувших лет. Наутро он уехал, и долгое время никто ничего не слыхал о нем.

Вскоре он позабыл и крестного Бинсвангера, и его ангелочков. Кипучая жизнь бурлила вокруг него, и он плыл по ее волнам. Никто на свете не умел так лихо проскакать по гулким переулкам и насмешливым взором окинуть глазеющих на него девиц, никто не умел так легко и грациозно танцевать, так ловко восседать на козлах, так буйно и безалаберно прокутить в саду всю длинную летнюю ночь напролет. Одна богатая вдова, любовником которой он был, давала ему деньги, платье, лошадей и все, чего только он желал; с нею он ездил в Париж и Рим, спал в ее устланной шелками постели, но сам он был влюблен в хрупкую белокурую дочку одного бюргера. Пренебрегая опасностью, встречался он с нею по ночам в саду ее отца, а она писала ему длинные страстные письма, когда он бывал в отъезде.

Но однажды он не вернулся. Он нашел в Париже новых друзей, и, поскольку богатая любовница ему надоела, а занятия в университете давно наскучили, он остался в чужих краях и зажил так, как это принято в высшем свете: завел лошадей, собак, женщин, проигрывался в пух, а потом срывал большие куши; и повсюду находились люди, которые бегали за ним, как преданные псы, угождали ему, а он только улыбался и принимал все это как должное, так, как некогда взял он кольцо у маленькой девочки. Колдовская сила материнского желания горела у него в глазах, сияла на губах, женщины любили его, друзья обожали, и никто не видел да и сам он едва ли чувствовал, как сердце его опустошается и черствеет, в то время как душа изъедена тяжким недугом. Порой ему надоедала эта всеобщая любовь и, переодевшись в чужое платье, он отправлялся странствовать по чужим городам и повсюду обнаруживал, что люди глупы и слишком уж легко покоряются ему, и повсюду смешной казалась ему любовь, которая так упорно преследовала его и довольствовалась столь малым. Отвращение вызывали у него женщины и мужчины, у которых недостает гордости, и целыми днями бродил он в одиночестве вместе со своими собаками далеко в горах, по диким охотничьим тропам, и какой-нибудь олень, которого он выследил и подстрелил, приносил ему больше радости, чем любовь красивой избалованной женщины.

И вот однажды, путешествуя морем, он увидал молодую жену посланника, строгую стройную даму, высокородную уроженку северных краев; она стояла среди других благородных дам на удивление отчужденно, гордо и замкнуто, как будто здесь ей не было равных, и, когда он увидел ее и как следует разглядел, когда заметил, что взор ее и по нему скользнул, казалось, лишь бегло и равнодушно, он почувствовал, что такое любовь, и он решил во что бы то ни стало завоевать ее любовь; и с той поры неизменно, дни напролет был рядом с нею так, чтобы она всегда его видела, а поскольку он сам постоянно окружен был восторженными поклонниками и поклонницами, которые искали его общества, то вместе со своей прекрасной гордячкой оказывался в центре всего блестящего общества и стоял, словно князь со своей княгиней, и даже муж северной красавицы отличал его среди прочих и силился понравиться ему.

Ни разу не удавалось ему оказаться наедине с незнакомкой, пока в одном из южных портовых городов все общество не сошло с корабля, чтобы несколько часов побродить по чужому городу и вновь ощутить под ногами твердую землю. Он не отставал от своей возлюбленной, и наконец ему удалось задержать ее, увлеченную беседой, в пестрой толпе на рыночной площади. Бесчисленное множество узких, глухих переулков выходило на эту площадь, в один из таких переулков он и привел ее, а она доверчиво шла за ним, но, когда она вдруг почувствовала, что осталась с ним одна, и испугалась, не находя вокруг себя привычного общества, он в пламенном порыве повернулся к ней, сжал ее дрожащую ручку и стал умолять остаться на берегу и бежать вместе с ним.
Незнакомка побледнела и не поднимала на него глаз. "О, вы ведете себя не по-рыцарски, - тихо сказала она. - Давайте забудем то, что вы только что сказали!"
"Я не рыцарь, - воскликнул Август, - я влюблен, а влюбленный не знает ничего, кроме своей возлюбленной, и у него одна мечта - быть рядом с нею. О прекрасная моя, останься со мной, мы будем счастливы".
Ее серо-голубые глаза смотрели на него строго и осуждающе.
"Откуда вам стало известно, - жалобно прошептала она, - что я люблю вас? Я не могу молчать: вы нравитесь мне, и в мечтах я часто представляла вас своим мужем. Потому что вы первый, кого я полюбила по-настоящему, всем сердцем. Ах, оказывается, любовь
может так страшно ошибаться! Разве могла я подозревать, что способна полюбить человека недоброго и испорченного! Но в тысячу раз сильнее во мне желание остаться с моим мужем, которого я почти не люблю, но он рыцарь и знает, что такое честь и благородство, которые вам неведомы. А теперь прошу вас не говорить мне больше ни слова и доставить меня обратно на корабль, иначе я позову на помощь посторонних, чтобы спастись от вашей дерзости".
И как он ни молил, как ни скрежетал зубами от отчаяния, она уже отвернулась от него и так бы и ушла одна, если бы он молча не нагнал ее и не проводил на корабль. Затем он приказал выгрузить свои чемоданы на берег, ни с кем не попрощался и исчез.

С тех пор счастье отвернулось от всеобщего любимца. Добродетель и честность сделались ему ненавистны, и он топтал их ногами и находил особое удовольствие в том, чтобы совращать добродетельных женщин, употребляя все искусство своей чарующей силы, или беззастенчиво пользовался добротой преданных ему честных людей, которых он быстро завоевывал, а потом издевательски бросал. Он делал несчастными женщин и девушек, а затем предавал их всеобщему позору, он выбирал себе юношей из самых именитых домов и совращал их. Не было такого наслаждения, к которому бы он не стремился и не испытал на себе, не было такого порока, которому бы он не предался и которым бы не насытился. Но никогда уже не наполнялось радостью его сердце, а на любовь, которую все предлагали ему, ничто не отзывалось в его душе.

В прекрасном загородном доме у моря жил он, мрачный и всем недовольный, и мучил самыми безобразными выходками женщин и
друзей, которые к нему приходили. Ему хотелось унижать людей
так, чтобы они чувствовали все его презрение к ним; он пресытился и тяготился той непрошеной, нежеланной, незаслуженной любовью, которой он был окружен, он ощущал никчемность своей попусту растраченной жизни, которая никогда не отдавала, а только брала. Иногда он заставлял себя долгие дни обходиться без пищи, чтобы хоть раз вновь ощутить настоящий голод и испытать потребность в насыщении.

И вот с некоторых пор прошел среди его друзей слух, что он болен и нуждается в покое и одиночестве. Приходили письма, которых он не читал, обеспокоенные люди справлялись у прислуги о его здоровье. Он же сидел один в своем доме у моря, погруженный в угрюмую печаль, жизнь его лежала позади, пустая и разоренная, бесплодная и бесчувственная, без единого следа любви, подобная серым соленым мертвым волнам морской пучины. И мерзок был вид этого человека, сидящего в кресле у высокого окна и сводящего счеты с самим собой. Белые чайки, влекомые береговым ветром, проносились мимо, он следил за ними пустым взглядом, лишенным всякой радости и всякого интереса. Лишь губы его покривились в жесткой и злой усмешке, когда он все обдумал и позвонил камердинеру. И вот велел он пригласить всех своих друзей в определенный день на праздник; но не пировать он собирался, в его издевательский замысел входило напугать приглашенных видом пустого дома и своего собственного трупа.
Ибо он решил принять яд и покончить с собой.

Вечером перед задуманным праздником он отпустил всю прислугу, и наконец тихо сделалось в просторных комнатах, и он направился в спальню, подмешал сильного яду в стакан кипрского вина и поднес его к губам.
Но не успел он сделать первый глоток, как в дверь постучали, и, поскольку он не ответил на стук, дверь тихонько отворилась и в комнату вошел маленький старичок. Подошел он к Августу, бережно взял у него из рук полный стакан и проговорил хорошо знакомым голосом: "Добрый вечер. Август, как поживаешь?"
Застигнутый врасплох Август, рассерженный и смущенный одновременно, язвительно усмехнулся и сказал: "Господин Бинсвангер, разве вы еще живы? Давненько мы не виделись, а вы,
кажется, нисколько не постарели? Но сейчас, любезнейший, вы мне
очень помешали, я устал сегодня и как раз собирался принять
снотворное".
"Да, я вижу, - спокойно отвечал крестный. - Ты хотел принять снотворное, и правильно - это единственный напиток, который еще может тебе помочь. Но прежде мы с тобой немножко поболтаем, мальчик мой, кстати, я немного утомился с дороги и думаю, что не прогневаю тебя, если освежусь глоточком из твоего стакана".
С этими словами он взял стакан и поднес к губам, и не успел Август его остановить, как старик осушил его одним глотком.
Август побледнел как полотно. Он ринулся к крестному, принялся трясти его за плечи и пронзительно закричал: "Дорогой мой, знаешь ли ты, что ты выпил?"
Господин Бинсвангер кивнул своей умной седой головой и улыбнулся: "Да, это кипрское вино, да и недурное, сколько я
могу судить. Похоже, живешь ты безбедно. Но у меня мало времени, и я не собираюсь долго тебя задерживать, если ты согласишься меня выслушать".
Август, совершенно сбитый с толку, с ужасом смотрел в светлые глаза крестного и каждую секунду ожидал, что тот свалится замертво.
Крестный тем временем устроился поудобнее на стуле и добродушно подмигнул своему молодому другу.
"Ты опасаешься, что глоток вина мне повредит? Не беспокойся! Как мило с твоей стороны, что ты печешься обо мне, вот уж никак не ожидал. Но давай-ка побеседуем, как в добрые старые времена! Сдается мне, что ты уже по горло сыт легкой жизнью? Я тебя понимаю, и, когда я уйду, ты можешь, кстати, снова наполнить свой стакан и выпить его. Но прежде я хочу кое-что тебе рассказать".
Август прислонился к стене и вслушивался в мягкий, приятный голос древнего старичка, который знаком был ему с первых лет жизни и пробуждал тени прошлого в его душе. Стыд и скорбь глубоко проникли в его сердце, словно он заглянул в глаза своему невинному детству.
"Я выпил яд из твоего стакана, - продолжал старик, - потому что только я повинен в твоем несчастье. Твоя мать, заботясь о твоем будущем, загадала одно желание, когда крестила тебя, глупое желание, но я постарался исполнить его ради нее.
Тебе ни к чему знать, что это за желание, но оно сделалось твоим проклятьем, да ты и сам это почувствовал. Мне жаль, что так получилось. Ты знаешь, я был бы очень рад, если бы мне привелось дожить до того дня, когда ты вместе со мною сядешь у камина и вновь услышишь пение ангелов. Это очень нелегко, и сейчас тебе, наверное, кажется невероятным, что твое сердце станет вновь здоровым, чистым и радостным. Но ничего невероятного в этом нет, и я лишь прошу тебя - попробуй! Желание твоей бедной матери не принесло тебе счастья, Август. Позволь мне выполнить для тебя еще одно желание! Ты не пожелаешь ни денег, ни ценностей; и ни власть, ни женская любовь тебе тоже не нужны, ты ведь пресытился ими. Подумай хорошенько, и если тебе покажется, что ты знаешь то волшебное средство, которое способно исправить твою разбитую жизнь и вернуть тебе радость, тогда загадай свое желание!"
Погруженный в глубокое раздумье, молча сидел Август и наконец спустя некоторое время сказал: "Благодарю тебя, крестный, но я думаю, что из осколков разбитой моей жизни уже не склеить прекрасный сосуд. Лучше будет, если я исполню то, что задумал. Но я благодарю тебя за твой приход".
"Конечно, - задумчиво произнес старик, - я хорошо понимаю, каково тебе. Но, может быть, ты найдешь в себе силы, Август, и обдумаешь все еще раз, и догадаешься, чего тебе больше всего не хватало, или, быть может, тебе вспомнятся прежние времена, когда матушка твоя была еще жива и ты иногда по вечерам приходил ко мне. Ведь ты бывал тогда счастлив, разве нет?"
"Да, я помню, - кивнул Август, и картины лучезарного утра его жизни поплыли перед ним, далекие и туманные, как в старинном тусклом зеркале. - Но прошлое не вернуть. Я же не могу пожелать снова превратиться в маленького мальчика. Да, вот тогда можно было бы начать все сызнова!"
"Нет, это глупо, ты прав. Но попробуй еще раз вспомнить о часах, проведенных у меня дома, и о бедной девушке, с которой ты по ночам встречался в саду, когда был студентом, и о той прекрасной белокурой даме, с которой ты когда-то путешествовал вместе по морю; вспомни все те мгновения, когда ты был счастлив и когда жизнь казалась тебе стоящим делом. И тогда ты, может быть, поймешь, что же делало тебя счастливым, и сможешь загадать свое желание. Сделай это для меня, мой мальчик!"

Август закрыл глаза и постарался вглядеться в свою минувшую жизнь так, как вглядываемся мы из темноты узкого, длинного коридора в тот крохотный уже квадратик света, который обозначает выход; и вновь увидел он, как светло и прекрасно было все некогда в его жизни и как постепенно тьма все сгущалась и сгущалась вокруг него, пока он наконец не оказался в полном мраке, лишенный всякой радости. И чем дольше он думал и припоминал, тем прекраснее, и милее, и желаннее казался ему далекий маленький светлый квадратик, и наконец он понял, что это такое, и слезы хлынули у него из глаз.
"Я попробую, - сказал он крестному. - Сними с меня прежние чары, которые мне не помогли, и сделай так, чтобы я сам наполнился любовью к людям!"

Обливаясь слезами, опустился он на колени перед своим старым другом и, склоняясь перед ним, вдруг почувствовал, как, мучительно ища забытых слов и жестов, пылает в нем любовь к этому старику. Крестный же, этот тщедушный старикашка, бережно взял его на руки, перенес на ложе, уложил и отер пот с его разгоряченного лба.
"Все хорошо, - тихо прошептал он, - все хорошо, дитя мое, у тебя все будет хорошо".
Тут Август почувствовал, как тяжелая усталость навалилась на него, будто в одно мгновение он постарел на много лет, и тут он погрузился в глубокий сон, а старик тихонько удалился из заброшенного дома.

Август пробудился от неистового шума, который гулко отзывался во всем доме, а когда он поднялся и отворил дверь в соседнюю комнату, то обнаружил, что гостиная и все прочие покои полны его прежними друзьями, которые явились на праздник и увидели, что дом пуст. Все были огорчены и задеты, и он пошел к ним навстречу, чтобы, как прежде, улыбкой и шуткой вернуть их расположение, но внезапно почувствовал, что утратил власть над ними. Едва они заметили его, как тотчас обрушились на него с упреками, когда же он беспомощно улыбнулся и, как бы ища поддержки, протянул руки им навстречу, они яростно накинулись на него.

"Эй ты, мошенник, - вопил один, - где деньги, которые ты мне задолжал?" Другой кричал: "А где лошадь, которую я тебе на время дал?" А одна прелестная разъяренная дама пеняла ему: "Всему свету известны теперь мои секреты, которые ты разболтал. О, как я ненавижу тебя, трус несчастный!" Юноша с глубоко запавшими глазами и искаженным от злобы лицом кричал: "Знаешь ли ты, что ты со мной сделал, дьявол проклятый, гнусный развратник?"

Обвинениям не было конца, и каждый старался полить его грязью, и все говорили правду, и многие из них сопровождали свои слова пинками, а когда они ушли, разбив по пути зеркало и прихватив с собой ценные вещи, Август поднялся с пола, избитый и обесчещенный, и когда он вернулся в спальню и глянул в зеркало, собираясь умыться, то из зеркала смотрело на него увядшее безобразное лицо, красные глаза слезились, а из ссадины на лбу сочилась кровь.

"Это возмездие", - сказал он сам себе и смыл с лица кровь, но не успел он хоть немного прийти в себя, как в доме вновь поднялся переполох, по лестницам к нему взбирались: ростовщики, которым он заложил дом, некий супруг, жену которого он соблазнил, отцы, сыновей которых он вовлек в порок и сделал несчастными, уволенные им слуги; в дом ворвались полицейские и адвокаты, и час спустя он сидел уже в специальной карете, и его везли в тюрьму. Люди что-то выкрикивали ему вслед и пели о нем похабные песни, а какой-то уличный мальчишка бросил через окно кареты ком грязи прямо ему в лицо.

И теперь гнусные дела этого человека были у всех на устах, и слухи о них заполонили весь город, где все его прежде знали и любили. Его обвиняли во всех мыслимых пороках, и он ничего не отрицал. Люди, о которых он и думать забыл, являлись в суд и рассказывали о преступлениях, которые он совершил несколько лет назад; слуги, которым он щедро платил и которые вдобавок обкрадывали его, смаковали подробности его порочных увлечений, и на лице каждого читалось отвращение и ненависть; и не было человека, который заступился бы за него, похвалил бы его, простил, кто сказал бы о нем доброе слово.

Он вытерпел все, он покорно шел за стражниками в камеру и покорно стоял перед судьей и свидетелями; с удивлением и печалью устало смотрел он на все эти злобные, возмущенные лица и в каждом из них за маской ненависти и уродства видел тайное очарование любви, и сияние доброты было в каждом сердце. Все они некогда любили его, он же не любил никого, а теперь он прощал их всех и пытался найти в своей памяти хоть что-нибудь хорошее о каждом из них.

В конце концов его заточили в тюрьму, и никто не имел права навещать его; и вот в лихорадочном бреду он вел беседы со своей матушкой, и со своей первой возлюбленной, и с крестным Бинсвангером, и с северной красавицей, а когда приходил в себя
и целыми днями сидел, одинокий и всеми покинутый, то его терзали все муки ада, он изнемогал от тоски и заброшенности и мечтал увидеть людей с такой страстью и силой, с какими не жаждал ни одного наслаждения и ни одной вещи.

Когда же его выпустили из тюрьмы, он был уже стар и болен, и никто вокруг не знал его. Все в мире шло своим чередом; в переулках гремели повозки, скакали всадники, прогуливались прохожие, продавались фрукты и цветы, игрушки и газеты, и только Августа никто не замечал. Прекрасные дамы, которых он когда-то, упиваясь музыкой и шампанским, держал в своих объятьях, проезжали мимо него, и густое облако пыли, вьющееся позади экипажей, скрывало их от Августа.

Однако ужасная пустота и одиночество, от которых задыхался он в разгар самой роскошной жизни, полностью покинули его. Когда он подходил к воротам какого-нибудь дома, чтобы ненадолго укрыться от палящего солнца, или просил глоток воды на заднем дворе, то с удивлением видел, с какой враждебностью и с каким раздражением обходились с ним люди, те самые люди, которые прежде благодарным сиянием глаз отвечали на его строптивые, оскорбительные или равнодушные речи.

Его же теперь радовал, занимал и трогал любой человек; он смотрел, как дети играют и как они идут в школу, и любил их, он любил стариков, которые сидели на скамеечках перед своими ветхими домишками и грелись на солнце. Когда он видел молодого парня, который влюбленными глазами провожал девушку, или рабочего, который, вернувшись с работы, брал на руки своих детей, или умного, опытного врача, который проезжал мимо него в карете, погруженный в мысли о своих больных, или даже бедную, худо одетую уличную девку, которая где-нибудь на окраине стояла под фонарем и приставала к прохожим и даже ему, отверженному, предлагала свою любовь, и вот, когда он встречался с ними со всеми, все они были для него братья и сестры, и каждый нес в своей груди воспоминание о любимой матери и о своем лучезарном детстве или тайный знак высокого и прекрасного предназначения и казался ему необыкновенным, и каждый привлекал его и давал пищу для размышлений, и ни один не был хуже его самого.

Август решил пуститься в странствия по свету и найти такой уголок, где он смог бы принести пользу людям и доказать свою любовь к ним. Ему пришлось привыкнуть к тому, что вид его уже никого не радовал: щеки его ввалились, одет он был как нищий, и ни голос, ни походка его не напоминали уже никому того, прежнего Августа, который некогда радовал и очаровывал людей. Дети боялись его, их пугала его длинная свалявшаяся седая борода, чисто одетая публика сторонилась его, словно опасаясь запачкаться, а бедные не доверяли ему, чужаку, который мог отнять у них последний кусок хлеба. Но он научился никогда не отчаиваться, да и не позволял себе этого. Он замечал, что маленький мальчик тщетно пытается дотянуться до дверной ручки в кондитерской, вот тут он мог прийти на помощь. А иногда ему попадался человек, который был еще несчастнее его самого, какой-нибудь слепой или увечный, которому он мог подать руку или еще чем-нибудь помочь. А если и этого не доставалось ему на долю, он с радостью отдавал то немногое, что имел, - ясный,
открытый взгляд, доброе слово, улыбку понимания и сочувствия.

Своим собственным умом и опытом дошел он до особого умения угадывать, чего ждут от него люди и что может принести им радость: одному хотелось услышать звонкие радостные слова привета, другому хотелось молчаливого участия, третьему же чтобы его оставили в покое и не мешали. И каждый день ему приходилось удивляться, сколько бед и несчастий на свете и как тем не менее легко принести людям радость; и с восторгом и счастьем он вновь и вновь наблюдал, как рядом со страданием живет веселый смех, рядом с погребальным звоном - детская песенка, рядом с нуждой и подлостью - достоинство, остроумие, утешение, улыбка.

И казалось ему теперь, что жизнь человеческая сама по себе замечательна. Когда ему навстречу из-за угла неожиданно выскакивала стайка школьников - какая отвага, какая юная жажда
жизни, какая молодая прелесть блестела в их глазах; пускай эти
сорванцы дразнят его и смеются над ним - это ничего, что тут плохого, он и сам готов был их понять, когда видел свое отражение в витрине или в воде колодца, - ведь он и вправду был смешным и убогим на вид. Нет, теперь ему вовсе не хотелось понравиться людям или испытать свою власть над ними - эту чашу он уже испил до дна. Для него было теперь возвышающим душу наслаждением наблюдать, как другие стремятся идти и идут тем путем, которым некогда шел он сам, видеть, с каким пылом, с какой дерзкой силой и радостью сражаются люди, чтобы добиться своей цели, - все это было для него необыкновенным спектаклем.

Между тем настала зима, а за нею снова лето; Август заболел и долгие дни провел в лечебнице для бедных, где испытал тихое и благодарное счастье, когда видел, как бедные, униженные люди хватаются за жизнь, напрягая все свои силы, собирая всю свою волю к жизни, и побеждают смерть. Как величественно было это зрелище - спокойное терпение на лице тяжелобольного и светлая радость жизни, озаряющая лицо исцеленного, и прекрасны были спокойные, исполненные достоинства лица умерших, но чудеснее всего были любовь и терпение милых опрятных сиделок.

Потом и эта пора миновала, задул осенний ветер, и Август продолжил свой путь; он спешил дальше, навстречу зиме, и странное нетерпение овладело им, когда он заметил, до чего медленно продвигается вперед, а ведь ему хотелось побывать всюду и еще многим-многим людям заглянуть в глаза. Голова его поседела, глаза робко улыбались из-под красных больных век, постепенно слабела память, и ему казалось теперь, что всегда он видел мир так, как видит сейчас; но он был доволен жизнью и считал, что в мире все прекрасно и достойно любви.

И вот с наступлением зимы добрался он до одного города; по темным улицам мела метель, и парочка заигравшихся допоздна мальчишек принялась кидаться снежками в странника, но больше ничто не нарушало вечерней тишины. Август очень устал и, блуждая, попал наконец в какой-то узкий переулок, и показался ему этот переулок издавна знакомым, потом свернул он в другой переулок и очутился перед домом своей матери, а по соседству увидел дом крестного Бинсвангера; маленький и ветхий, стоял этот домишко в холодной, снежной замети, и горело у крестного окно, и красноватый свет его мирно сиял в зимней ночи.

Август отворил входную дверь и постучал, и маленький старичок вышел ему навстречу и молча провел его в свою комнату, и было там тепло и покойно, и маленький ясный огонек пылал в камине.
- Ты голоден? - спросил крестный. Но Август не чувствовал голода, он только улыбнулся и покачал головой.
- Но ты ведь устал, я знаю, - сказал тогда крестный и расстелил на полу старую шкуру, и два старика уселись на нее друг подле друга и стали смотреть в огонь.
- Долго же ты добирался сюда, - сказал крестный.
- Зато это был замечательный путь, и я лишь немного утомился. Можно, я у тебя заночую? А утром отправлюсь дальше.
- Да, милый. А разве ты не хочешь снова увидеть, как танцуют ангелы?
- Ангелы? Да, конечно, хотел бы - если бы я смог вновь превратиться в маленького мальчика!
- Мы давно с тобою не видались, - вновь заговорил крестный. - Ты так изменился, ты стал таким красивым, в твоих глазах снова доброта и мягкость, как в прежние времена, когда твоя матушка еще была жива. И ты хорошо сделал, что навестил меня!

Странник в рваных одеждах обессиленно поник рядом со своим другом. Еще никогда не ощущал он такой усталости, а благостное тепло и мерцание огня совсем затуманили ему голову, и он не мог уже ясно отличить прошлое от настоящего.
- Крестный, - сказал он, - я плохо себя вел, и мама опять плакала. Поговори с ней, скажи ей, что я снова стану хорошим. Поговоришь?
- Да, - ответил крестный, - ты только успокойся, она ведь любит тебя.

Огонек в камине начал угасать, и Август смотрел не отрываясь на его слабое красноватое мерцание, как когда-то, в далеком детстве, и крестный положил его голову к себе на колени, и пленительная, торжествующая музыка, нежная и прекрасная, наполнила сумрачную комнату, и в воздухе замелькали тысячи сияющих легкокрылых ангелочков и закружились, причудливо сплетаясь в пары и целые хороводы. И Август смотрел и слушал, и вся его нежная детская душа распахнулась навстречу вновь обретенному раю.

Внезапно ему почудилось, будто матушка позвала его, но он слишком устал, да к тому же крестный ведь обещал ему, что он поговорит с нею. А когда он уснул, крестный сложил ему руки на груди и все прислушивался к его умиротворенному сердцу, пока в комнате не воцарилась полная тьма.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Яэль Софер


Принцесса Майя


Далеко за морем в одной стране жили царь и царица. И была у них одна-единственная дочка — принцесса по имени Майя с прекрасными голубыми глазами и багряными волосами. Все жители царства любили Майю за веселый и добрый нрав.

Но вдруг стряслась беда. Майя загрустила, ее смех раздавался все реже, а потом она вообще перестала выходить из своей спальни.

Придворный врач выписал ей травы от хандры, но это не помогло.

Майя лежала в постели, ни с кем не разговаривала, и часто на глазах у нее были слезы.

Царь с царицей не на шутку перепугались и послали за лучшими лекарями со всего царства.

Осмотрели лекари принцессу, долго совещались и сказали, что эта болезнь им неизвестна. Физически принцесса здорова, но как вернуть ей бодрое расположение духа — они не знают. И лекари разъехались по своим домам.

Совсем приуныли царь с царицей.

А между тем слух о недуге принцессы разнесся по царству. Все жители переживали за бедняжку. Жил в стране в это время один мудрец, который лечил даже смертельные недуги. И вот, все стали просить его, чтобы он отправился во дворец и осмотрел принцессу.

Пришел мудрец во дворец, поднялся к принцессе, взял ее за руку, пощупал пульс, да и говорит:
— От принцессы ушли чувства и радость. Серая пелена печали окутала ее.
— Но что же делать!? — воскликнули в отчаянье царь с царицей.
— Музыка, — сказал мудрец. — Ее спасет музыка.

И ушел.

Тотчас выслали гонца, чтобы собрать лучших музыкантов царства. Вскоре они собрались во дворце, перед дверями покоев Майи.

Первым вошел скрипач со скрипкой в руке.
— Я вылечу Майю своей мелодией, потому что скрипка — самый благородный из всех музыкальных инструментов, — важно заявил скрипач.

Он коснулся струн смычком, и раздался нежный голос скрипки. Она то плакала, то смеялась, то восторженно уносилась ввысь. Музыка лилась, но Майя продолжала лежать.

— У вас ничего не вышло, господин скрипач, — грустно сказал царь, и разочарованный скрипач вышел наружу.

Следующим в комнату вошел флейтист.
— Я вылечу Майю, — сказал он. — Мелодия флейты чиста, словно горный воздух, и любого может пробудить к жизни.

Он заиграл на флейте мелодию, которая полилась через окно наружу во двор, и люди бросили все свои дела, прислушиваясь к чарующим звукам. Но принцесса даже не повернулась.

— Флейта не подходит, — сказала царица, и огорченный флейтист вышел.

Двери распахнули пошире, и четверо придворных внесли в комнату пианино. Следом шел пианист.
— Я верну принцессу к жизни, — сказал он, — потому что звуки пианино — самые волнующие, страстные и вдохновенные.

Он заиграл, и волшебные переливы заворожили весь дворец. Но принцесса закрыла лицо руками.

Растерянный пианист ушел за остальными.

Придворные уже собрались выносить пианино, но вдруг в комнату вошел высокий молодой человек с небольшой деревянной палочкой в руках.

— Подождите! — воскликнул он.

— Кто ты? — спросил царь с удивлением. — Я не вижу у тебя никакого музыкального инструмента.

— Я дирижер, Ваше величество, — ответил юноша. — И я знаю, какая мелодия вылечит вашу дочь. Но сначала прикажите вернуть всех музыкантов.

Царь, который уже потерял всякую надежду, велел слугам позвать скрипача, флейтиста и пианиста.

Все опять собрались в покоях принцессы. Молодой дирижер что-то тихо сказал музыкантам, потом все встали вокруг пианино, и он взмахнул палочкой…

И вдруг прекрасная, совершенная мелодия зазвучала во дворце, вырвалась на волю, в поднебесье и полетела над землей, наполняя сердца волшебными, дивными звуками. Всех охватила необыкновенная радость, люди почувствовали себя счастливыми, и им захотелось взяться за руки. Даже царь с царицей на миг забыли обо всем…

И тут все услышали смех Майи, которая кружилась по комнате в танце.
Принцесса выздоровела, ее печаль ушла навсегда. Она полюбила юношу дирижера, и они сыграли свадьбу. На этом празднике гуляло все царство, а музыканты играли чудесную музыку, и все радовались и смеялись.

Во время веселья царь спросил у жениха:
— Что ты сказал музыкантам, перед тем как вы начали играть? Что вылечило мою дочь?

Юноша улыбнулся и ответил:
— Я сказал им, что дело не в музыкальных инструментах, а в единстве сердец. Я попросил их соединить свою любовь к музыке, свой талант и свое желание помочь принцессе. Потому что вместе мы становимся сильными и можем творить чудеса.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Людмила Золотарева


Дом, в котором никто не жил


В одном городе стоял большой старинный дом с каменными стенами и парадным входом. Рядом с ним раскинулся городской парк, где любили играть дети. Часто они спрашивали:
— Мама, а кто живет в этом доме?
— Никто, малыш. Это пустой дом.

И действительно, во всех других домах жили люди, а в этом никто не жил.
Его окна были плотно занавешены, а двери заперты на замок. Давно уже люди не заходили в него — уж больно он казался величественным и неприступным.

Прохожие удивленно поглядывали в его сторону:
— Что за странный дом? Такой большой и нелюдимый…

А дом недоумевал, чего все от него хотят:
— Стою себе, никого не трогаю… Что им не нравится? Может у меня краска на подоконниках ободралась? Или флюгер покосился?

Внутри у него повсюду царил полумрак, потому что тяжелые портьеры не пропускали солнечных лучей. Всего там было в избытке: в кухонных шкафах полно посуды, в сервантах — горы сервизов, в комнатах для гостей — аккуратно застеленные кровати, на всех столах — скатерти. И тишина.

Только обеденный стол пытался иногда развеселить домашнюю утварь:
— А ну-ка, тарелки, становитесь в ряд!
— Для кого? — спрашивали тарелки. — Кто нас наполнит?
— Свечи, слезайте с полок!
— Для кого? Кто нас зажжет?

Тогда стол начинал будить большую хрустальную люстру в гостиной:
— Люстра! Освети дом! Ведь у тебя столько лампочек, что и не сосчитать.
— Некому меня включить, — отвечала люстра. — И потом, даже если станет светло, кто это увидит?

В доме было так скучно и тоскливо, что начались ссоры-раздоры. Ложки спорили с вилками, кто важнее. Лестница ворчливо скрипела на ковровую дорожку за то, что та собирает пыль. Раковина обиделась на водопроводный кран за то, что из него не льется вода. Даже маленькая настольная лампа обозвала люстру старой рухлядью.

Посмотрел на это дом и понял: надо что-то делать. Но что?

— Спрошу-ка я у камина. Он очень мудрый. Когда меня строили, сначала поставили его, а потом уже всё остальное.

Но камин так крепко спал, что его непросто было разбудить. Дом пробовал даже кричать через трубу — только сажу разворошил.

Тогда он обратился ко всей своей утвари:
— Давайте вместе будить камин, чтобы он подсказал нам, как быть. Шумите громче!

Что тут началось. Задребезжали тарелки и блюдца, зацокали подсвечники, залязгали ножи, большая люстра зазвенела своими подвесками и даже кровати застучали ножками по полу. Они устроили такой шум, что голуби вспорхнули над кровлей дома.

И камин проснулся.

— Наверное, невмоготу стало, раз разбудили? — спросил он, зевая.
— Мне нужен совет, — сказал дом. — Что-то у меня не так, а что — я и сам не знаю.
— Это очень просто, — ответил камин. — Ты мог бы и сам догадаться.
— В чем же дело?
— Есть золотое правило: делись теплом со всеми. Посмотри на меня. Когда меня топят, я не задерживаю тепло в себе, а сразу отдаю его другим. Все дома в городе тоже отдают тепло и уют своим жильцам. А ты стоишь один-одинешенек и ни с кем не делишься. Потому тебе и грустно, потому и утварь твоя ссорится.

Дом был ошеломлен. Он твердо решил научиться у камина этому правилу.

На следующий день с самого утра он распахнул все окна, раздвинул занавески и проветрил комнаты. Зеркала не могли поверить, что в них отражается солнечный свет. Сразу прекратились все споры.

— Щетки! Тряпки! Ведра! Помойте полы и протрите пыль! Да не жалейте воды!

Скоро в доме всё засверкало от чистоты.
— Обеденный стол! Готовься принимать гостей!

Тут же тарелки выстроились на белоснежной скатерти, вилки, ложки и ножи легли рядом с ними, стеклянные стаканы аккуратно встали на свои места. Обеденному столу хотелось танцевать от счастья, но он стоял тихо, чтобы ничего не уронить.

К обеду дом растворил настежь парадные двери. Проходившие мимо люди еще никогда не видели такого красивого и приветливого дома. Они зашли внутрь и увидели, что их здесь ждут.

— Посмотрите! — закричала одна девочка. — Даже стол накрыт!

Дом очень хорошо запомнил правило «Дари тепло другим». Скоро в нем, как и в других домах поселились жильцы.

Поздно вечером, когда они засыпают, дом проверяет, всё ли в порядке, а потом тихо шепчет в трубу на крыше:
— Спасибо тебе, старый мудрый камин.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Марина Фатеева

Как творить чудеса


Жил-был мальчик Петя. Он не слушался старших, не помогал маме, дразнил животных, ломал цветы, был задирой и грубияном.

Петя всегда оправдывал себя тем, что все вокруг плохие и злые и почему-то никто не любит его. Выходя из дома на прогулку, он сразу вооружался палкой или прутом против всех своих врагов.

Петя любил сшибать головки цветов и рвать листья. В ответ крапива жалила его, репейник цеплялся к одежде, а придорожные кусты царапали своими шипами. От этого он еще больше злился, нещадно стегал их палкой и приговаривал про себя:
«Какие противные растения!»

Проходя мимо котов, сидящих на заборе, Петя лаял на них, как собачка. А собак он дразнил мяуканьем. Коты шипели на него, выгибая спины, а собаки сердито лаяли вслед. Некоторые даже бежали за Петей и пытались его укусить.
«Какие злые животные!» — думал Петя.

Он все время дразнил и задирал игравших на улице ребят, придумывая им обидные прозвища. Из-за этого ребята не брали Петю в свои игры.
«Какие плохие ребята!» — думал Петя.

Грустно ему было жить в мире, где все его не любили и сторонились.
И вот однажды, бродя в одиночестве по городку, Петя пришел к старой мельнице. Он сел на камень и задумался:
«Почему все вокруг такие плохие? Почему меня никто не любит? Почему мир так плох?»
— Весь мир в тебе, Петя.

Мальчик вздрогнул, обернулся и увидел старика, стоявшего в дверях мельницы.
— Кто вы? — удивленно спросил Петя.
— Я мельник. И еще волшебник. Я уже давно хотел с тобой поговорить.

— Как это, мир во мне? — сердито спросил Петя. — Во мне ничего нет. Мир снаружи. Вот он! — и Петя показал рукой вокруг себя.
— Но этот мир может быть разным: хорошим, плохим, удивительным, смешным, страшным. И какой он будет, зависит только от тебя.

Петя скорчил недовольное лицо:
— Не понимаю, как это?
— Я покажу тебе, как.

Мельник, вытащил из кармана палочку, взмахнул ею и сказал:
— Сейчас ты, Петя, станешь веселым мальчиком.

Перед Петиными глазами все закружилось, и, чтобы не упасть, он покрепче схватился за камень, на котором сидел.

А потом открыл глаза с каким-то новым для себя чувством. Возле камня сидел котенок, и Петя протянул к нему руку. Котенок отпрыгнул от неожиданности, а Петя радостно засмеялся.

Ему вдруг захотелось пробежаться, и он одним махом влетел на пригорок перед мельницей. Вид цветущих трав радовал глаз и поднимал настроение. Так же вприпрыжку Петя спустился к мельнице и увидел репейник у себя на штанах. Но это не разозлило его, как обычно, а развеселило.
— Смешно, я весь в колючках, — он улыбнулся мельнику и радостно захихикал.

— А теперь ты станешь грустным мальчиком, — сказал мельник и опять взмахнул волшебной палочкой.

У Пети на секунду потемнело в глазах. Он помотал головой и огляделся. Вроде бы та же картина, но…

«Несчастный котенок, — подумал Петя, глядя на пушистое создание, сидевшее у его ног. — Такой маленький, и без мамы. Наверное, по ночам ему очень страшно одному».

Затем Петя оглядел мельницу.
— Какая старая, — сказал он мельнику. — Вся потемнела от времени, скрипит от ветра. Невеселые дела.

Он перевел взгляд на пригорок.
— Бедные цветы. Скоро наступит осень, и они завянут. Как грустно.

Но тут мельник-волшебник снова взмахнул палочкой. Петя почувствовал озноб и испуганно огляделся по сторонам.

— Как страшно скрипит мельница. Будто стонет, — дрожащим от страха голосом прошептал он. — И какая высокая трава вокруг. А вдруг в ней прячутся змеи и крысы? Их всегда много на старых мельницах…

Его взгляд упал на старика.
«Скоро вечер, и это, скорее всего, не добрый волшебник, а злобный колдун, которому ничего не стоит превратить меня в лягушку», — испуганно подумал он и затрясся.

Но мельник опять взмахнул своей палочкой и… Петино наваждение как рукой сняло. Оказалось, что вокруг нет ничего необычного, ни грустного, ни смешного, ни страшного.

— Я побывал в трех заколдованных мирах, — возбужденно сказал Петя волшебнику. — Один мир был веселый, другой грустный, а третий — страшный.

— Нет, — ответил волшебник. — Мир был один. Та же мельница, тот же пригорок. Это ты был все время разным. Сначала веселым, потом грустным, а затем и вовсе трусливым мальчишкой. Моя волшебная палочка меняла тебя, а не окружающий мир. Так что, Петя, все зависит от тебя. Если ты зол, то и мир злится на тебя. А если ты добр, мир отвечает тебе добротой. Понял?
— Кажется, да, — ответил Петя, наморщив лоб.
— Я рад, что наша встреча прошла не зря. Помни, Петя, весь мир в тебе, — и мельник исчез в дверях.

Петя побежал к дому. На ходу он хотел сломать прут, чтобы, как обычно, сшибать цветы по дороге, но остановился и посмотрел вокруг.

Цветы ярким ковром стелились вдоль дороги, а травы покачивались от легкого ветра.
«Такую красоту нельзя ломать и портить», — подумал Петя и побежал дальше. Стебельки ласково касались его ног, а цветы источали вслед прекрасный аромат.
— Как хорошо и красиво на этой тропинке, — удивился Петя. — И как я раньше этого не замечал?

Возле дома он почесал за ухом знакомого кота. Тот благодарно замурлыкал и потерся о Петины ноги. Увидев соседского Шарика, Петя улыбнулся ему и погладил по голове. Шарик радостно запрыгал и завилял хвостом.

Подойдя к ребятам, Петя сказал:
— Мне очень хочется дружить и играть с вами. Вы хорошие ребята. Я надеюсь, вы не сердитесь на меня за прошлое, — голос мальчика был очень искренен и дрожал от волнения.

Ребята удивленно переглянулись, а потом все заулыбались.
— Побежали с нами, — сказали они. — Кто быстрее до речки!
И Петя вместе с веселой компанией мальчишек унесся по направлению к реке.

Вечером, немного уставший, но счастливый Петя вернулся домой.
— Тебе помочь чем-нибудь? — спросил он маму на кухне. Мама растерялась от неожиданности и сказала:
— Нет, сыночек. Ужинай и иди отдыхать.

Лежа в постели перед сном, Петя подумал:
«Чтобы все были хорошими, чтобы мир был добрым, надо самому быть хорошим и добрым».

И действительно, если ты будешь добр, все сразу изменится без всяких чудес. И волшебники не нужны, потому что добро, любовь и дружба сами творят чудеса.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
М. Скребцова


СЕРДЦЕ МАТЕРИ


Большая красавица береза росла в лесу с тремя маленькими дочками — тонкоствольными березками. Своими раскидистыми ветвями Береза мать защищала дочек от ветра и дождя. А жарким летом — от палящего солнца. Березки быстро подрастали и радовались жизни. Рядом с мамой они не боялись ничего.

Однажды в лесу разыгралась сильная гроза. Гремел гром, на небе сверкали молнии. Маленькие березки трепетали от страха. Береза крепко обняла их ветвями и стала успокаивать: «Не бойтесь, молния не заметит вас за моими ветвями. Я — самое высокое дерево в лесу».

Не успела Береза мать договорить, как раздался оглушительный треск, острая молния ударила прямо в Березу и опалила сердцевину ствола. Береза, помня о том, что должна защищать своих дочек, не загорелась. Ливень и ветер пытались повалить Березу, но она все-таки стояла. Ни на минуту Береза не забывала о своих детях, ни на минуту не ослабила свои объятия. Только когда гроза прошла, ветер стих, а над умытой землей снова засияло солнце, ствол Березы покачнулся.

Падая, она прошелестела своим детям: «Не бойтесь, я не ухожу от вас. Молнии не удалось разбить мое сердце. Мой поверженный ствол зарастет мхом и травой, но материнское сердце не перестанет биться в нем никогда.» С этими словами ствол Березы матери рухнул, не задев при падении ни одной из трех тонкоствольных дочек.

С тех пор вокруг старого пня растут три стройные березки. А возле березок лежит заросший мхом и травой ствол. Если вы набредете в лесу на это место, сядьте отдохнуть на ствол Березы — он удивительно мягкий! А затем закройте глаза и прислушайтесь. Вы, наверняка, услышите, как бьется в нем материнское сердце...
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
В.Сухомлинский


СЕМЬ ДОЧЕРЕЙ


Было у матери семь дочек. Однажды поехала мать к сыну, который жил далеко. Вернулась домой только через неделю. Когда мать вошла в хату, дочки одна за другой стали говорить, как они скучали по матери.

— Я скучала по тебе, как маковка по солнечному лугу, — сказала первая дочь.

— Я ждала тебя, как сухая земля ждет каплю воды, — проговорила вторая.

— Я плакала по тебе, как маленький птенчик плачет по птичке, — сказала третья.

— Мне тяжело было без тебя, как пчеле без цветка, — щебетала четвертая.

— Ты снилась мне, как розе снится капля росы, — промолвила пятая.

— Я высматривала тебя, как вишневый сад высматривает соловья, — сказала шестая.

А седьмая дочка ничего не сказала. Она сняла с мамы ботинки и принесла ей воды в тазу — помыть ноги.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ирина Рогалёва

Сказка про девочку Выгоду


Жило-было семейство Выгод: папа, мама, бабушка и дочка - симпатичная голубоглазая девочка с темными, всегда аккуратно заплетенными косичками.

Жили они дружно, больше того, понимали друг друга с полуслова. К примеру, придет папа с работы и говорит: «у меня сегодня был хороший день», и вся семья понимает, что он получил какую-то выгоду. Или мама придет из магазина и скажет: «а что я вам сейчас покажу!», - и всем понятно, что она сделала выгодную покупку.

Однажды младшая Выгода пришла в школу и сразу повстречала Радость, которую иногда называли солнышком, так как волосы у нее были рыжие, а нос усеян милыми конопушками. Увидев подружку, Радость начала лучиться от радости, да так явно, что от нее во все стороны пошли светлые лучики.

- Пойдем после уроков в кино смотреть новый мультфильм, - предложила она.

- А какая мне от этого будет выгода? – спросила Выгода.

- Не знаю, - растерялась Радость, она всегда терялась, когда ей задавали этот вопрос.

- Ну вот, опять я ее потеряла, даже договорить не успели, - рассердилась Выгода и пошла в класс на урок математики.

- Сегодня мы будем изучать сложное сложение, - сказала учительница.

«Такое сложение мне пригодится, это выгодный урок», тут же просчитала Выгода и приготовилась внимательно слушать.

За соседней с ней партой сидели Ум и Глупость, которая всегда подглядывала за Выгодой и все за ней повторяла. Если Выгода внимательно слушала учителя, Глупость делала то же, если нет – также рисовала в тетрадке рожицы или цветочки или играла сама с собой в крестики-нолики. Ум все время ей говорил, что повторять за Выгодой – глупо, но она ему отвечала, что ей так нравится.

Еще Глупость выделялась среди одноклассниц яркими нарядами. Ее так одевала мама, считавшая, что чем ярче ты одет, тем лучше. Впрочем, так думал и папа Глупости. Он носил галстуки таких расцветок что, глядя на них, хотелось зажмуриться.

Жадность сидела за последней партой одна. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не постоянно бегающий взгляд маленьких глаз. Однажды Ум попытался его поймать, но безуспешно. С Жадностью никто дружить не хотел, и только Радость к ней хорошо относилась, и то потому, что по-другому не могла.

Глупость была самой красивой девочкой в школе, поэтому с ней дружила Гордость, ходившая перед всеми, задрав нос. Подружки любили ходить в обнимку на переменках, делая вид, что им очень весело и интересно. На самом деле это было совсем не так, даже наоборот. Когда Гордости наскучило дружить с Глупостью, которая постоянно хихикала, вскрикивая «вау» и «прикольно», она предложила дружбу Выгоде, но та, подсчитав что-то на калькуляторе, отказалась.

Всегда заспанная и неопрятная Лень, хоть и сидела рядом с Завистью, но была сама по себе - дружить ей было лень.
Иногда она засыпала прямо на уроке. Если в этот момент Лень вызывали к доске, то ее за шоколадку будила Выгода, которая очень любила сладкое, поэтому была девочкой упитанной, если не сказать толстенькой. Впрочем, Выгода из-за фигуры не переживала. Ее родители считали, что чем больше выгоды, тем лучше.

Зависть в классе не любили, потому что у нее всегда было плохое настроение. Даже Радость старалась обходить ее стороной. Зависть была девочкой слабенькой и худенькой – она страдала плохим сном и отсутствием аппетита, как и вся ее родня.

Однажды Лень перестала ходить на занятия. Ее маме было лень позвонить в школу, и учителя начали волноваться. Тогда классная руководительница попросила учеников сходить к ней домой и узнать, что случилось?

Жадность пожадничала своим свободным временем и отказалась. Зависть тут же позеленела от зависти и ее отправили к врачу. Гордость гордо отвернулась и стала смотреть в окно на кричащую на дереве ворону, Глупость, как всегда, ждала, что скажет Выгода, а та быстро просчитывала – выгодно ей идти или нет. Ум злился на Глупость, и только Радость с радостью согласилась помочь учительнице. Услышав, как та ее хвалит, Выгода огорчилась, что просчиталась.

Однажды директор школы объявил, что в школе будет проходить благотворительная ярмарка, и каждый ученик должен принести какую-нибудь игрушку или книжку для детей из детского дома.

Радость принесла все свои игрушки и книжки – ей очень хотелось порадовать детей-сирот. Зависть, увидев это, тут же заболела. Ум принес разные головоломки и энциклопедию, чтобы дети стали умнее. Гордость принесла дорогую новую куклу, которую ее родители купили специально для ярмарки, и с гордостью вручила директору.

- Спасибо за такую красивую куклу, - сказал смущенный директор (кукла стоила половину его зарплаты) и подумал: «Что с ней делать? Если ее подарить одной девочке, то остальные обидятся. Лучше бы Гордость принесла много недорогих игрушек, чтобы никому не было обидно».

Выгода долго думала: участвовать ей в ярмарке или нет? Наконец, она посоветовалась с бабушкой, и та сказала:
- Надо участвовать. Будет выгодно, чтобы тебя считали доброй. Но отдавать что-то нужное тебе самой - не выгодно.

Поэтому Выгода принесла в школу целый мешок старых вещей. В нем была кукла без ноги, медведь без глаза, железная дорога без паровоза и неинтересные книжки, которые иногда дарят чужим детям взрослые, не заглядывая в них перед тем, как купить.

Директор, увидев сколько всего принесла Выгода, сначала обрадовался и поставил ее всем в пример. А когда разобрал мешок, то огорчился. «Бедная девочка, неужели она от всей души принесла эти вещи. А может у Выгоды, вообще, нет души?» - испугался он.

Лень ничего не принесла, потому что искать вещи ей было лень. Зато отличалась Глупость, которая попросила маму купить кучу косметики, чтобы девочки в детском доме всегда ходили накрашенные.
Ее мама с удовольствием выполнила эту просьбу. Больше того, она и дочери купила набор детских теней и помаду, чтобы Глупость привыкала пользоваться ими с детства.

Директор школы, увидев накрашенную девочку с нелепыми подарками в руках, сначала отправил ее вымыть лицо, а потом попросил учительницу объяснить, почему девочкам не надо пользоваться косметикой.
Глупость учительницу выслушала, головой согласно покивала, но про себя решила, что «училка просто ей завидует».

Школьные годы летели быстро. К выпускному классу Ум вымахал ростом под два метра. Учитель физкультуры предложил ему стать волейболистом, но Ум, естественно, отказался. Он собирался поступить в университет на космический факультет, окончить его и жениться на Глупости. Да, да, именно на ней. Глупость по-прежнему была самой красивой девочкой в школе, но этого ей было мало. Она стала блондинкой и теперь списывала на цвет волос любую глупость. Ум хоть и понимал, что она никогда не изменится, но ничего поделать с собой не мог – он любил ее всем сердцем.

Жадность и Зависть наоборот очень подурнели. Особенно у них испортился цвет лица – у Зависти он стал зеленоватым, а у Жадности – сероватым. Они отчаянно завидовали Глупости, так как тоже хотели бы иметь такого умного друга. Но молодые люди, знакомившиеся с ними, раскусив их, бесследно исчезали.

Жадность утешалась тем, что закончит экономический университет, сделает карьеру и станет директором крупного банка. «С деньгами я смогу все, - думала она, - сделаю себе красивое лицо, буду одеваться у самых модных портных, куплю самую дорогую машину! Тогда посмотрим, как Ум будет локти кусать, что женился на Глупости, а не на мне – прекрасной богатой Жадности».

Зависть, узнав о планах Жадности, потеряла аппетит. Ее родители пытались его найти, но безуспешно. Девушка начала худеть и вскоре так исхудала, что на улице на нее обратила внимание директор модельного агентства и … предложила ей стать манекенщицей. «Стану самой модной манекенщицей, и все мне обзавидуются», - обрадовалась Зависть и согласилась.

Лень, узнав о ее планах, лишь пожала плечами. Ей, лично, завидовать и то было лень.

Гордость презрительно усмехалась, слушая о планах одноклассниц. Ее отец, вскарабкавшись по политической лестнице до предпоследней ступени, получил все прилагающиеся к ней блага и собирался отправить дочь на учебу в старый добрый Оксфорд. А где еще, по-вашему, должна учиться дочь Гордость известного политика?
Радость за всех радовалась. Сама она собиралась стать учительницей русского языка и литературы, чтобы учить детей радоваться хорошим книгам и прекрасному языку.

Выгода превратилась в девушку приятную во всех отношениях. Ей пришлось отказаться от шоколада и прочих сладостей, потому что быть толстушкой стало не выгодно. Чтобы завести выгодные знакомства, ей пришлось притворяться доброй и отзывчивой. Невыгодные поступки отзывались болью в ее сердце, но она все терпела ради будущего, которое связывала с выгодным замужеством.
После школы, посоветовавшись со всей семьей, она поступила в медицинский вуз.
- Будешь лечить всю нашу семью, сэкономим на врачах, - сказала бабушка.
- Медикам доверяют, они могут продавать всякие пищевые добавки. Это выгодно, - сказал папа.

Выгода все время отдавала учебе. Устраивать личную жизнь ей было некогда. Но однажды на практике в больнице она познакомилась с известным профессором, вдовцом. Большая разница в возрасте Выгоду не смутила. Она сразу поняла, что быть женой такого человека очень выгодно. Девушка вскружила ему голову и вскоре вышла за него замуж.

Профессор был человеком порядочным, добрым и даже щедрым. Распознав истинную суть своей молодой супруги, он пришел в ужас и попытался ей объяснить, что искать во всем выгоду – плохо и даже опасно, потому что однажды, по предсказанию одного малоизвестного пророка, она погубит мир. Но нашу Выгоду его слова только насмешили.
- Георгий, - сказала она, - ты не умеешь жить.
Иметь детей Выгода посчитала невыгодным, хотя в старости об этом пожалела.
В общем, она испортила жизнь хорошему человеку.

Ум и Глупость родили двойняшек. Мальчик получился глупенький, а девочка умненькая.

Жадность, в конце концов, вышла замуж за жадину. Молодые перед свадьбой составили брачный контракт и прожили всю жизнь в согласии. Они все время на что-то копили. Детей у них тоже не было. Притчу о бесплодной смоковнице им никто не рассказал, а сами они не спросили.

Лень осталась старой девой. По понятным причинам.

Гордость, закончив Оксфорд, пошла по стопам отца и с головой погрязла в политике. Там она встретила одного гордеца и связала с ним свою судьбу. Но их брак был не счастливым. Оказалось, что два гордых человека не могут ужиться.

Зависть умерла молодой. Что-то у нее случилось с печенью. На ее похороны пришли все кроме Лени и Радости, которая не могла радоваться смерти.

Единственное счастливое замужество оказалось у Радости. Мало того, что она стала прекрасной учительницей, так она еще родила пятерых детей, чтобы у них с мужем была настоящая семья из семи «я». Конечно, ей пришлось уйти с работы, но зато ее дети знали и любили родной язык и хорошую литературу. Когда они выросли, то каждый из них тоже родил по пять детей, чтобы иметь настоящую семью. Их дети тоже родили много детей. Так рос и множился род Радости, принося всем радость.

Чего и вам желаем!
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ирина Рогалёва

Замерзшие небеса


«Мы все спасаемся в надежде» (Рим. 8, 24)

«Тесны врата и узок путь,
ведущие в жизнь» (Матф. 7, 14)



Антонине снилось, что наступила зима. Скрылся под белоснежной простыней серый асфальт, превратились в сугробы стоящие на улицах автомобили. Дома надели белые шапки, а старые мерзнущие тополя накинули на плечи толстые шубы. Малышня во дворе с радостными воплями каталась с деревянной горки, дети постарше играли в снежки.

Это был двор из ее детства, и сама она была пятилетней малышкой, которая строила с отцом снежную бабу.

- Сейчас мы сделаем ей нос, - отец достал из кармана пальто морковь и воткнул в рыхлый ком.

- Ура! - захлопала красными варежками в прилипших снежных катышках маленькая Антонина и тут же замерла, увидев, как во двор с громким скрежетом въезжает снегоуборочная машина. Безжалостно уничтожив металлическими ручищами снежную бабу, она двинулась в сторону горки.

- Не трогай горку! – закричала женщина и проснулась.

Болела от духоты голова, очень хотелось выпить. Комната была пропитана запахом дешевого табака. Антонина подошла к давно немытому окну и резко дернула за ручку старой разбухшей рамы.

Окно неохотно открылось, осыпавшись кусками рассохшейся краски.
Женщина принялась жадно дышать. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо колючую горсть какой-то грязи. С трудом задвинув раму обратно, Антонина отправилась на кухню, где-то там вчера был спрятан остаток водки. Или это было сегодня?

Она посмотрела на часы - на их месте было чистое пятно обоев. Куда и когда исчезли часы, она не помнила. Впрочем, было два варианта – либо их унес сын Пашка, либо она сама продала у метро.

Антонина обыскала все, но заначку не нашла. «Это уж точно сынок, - подумала она беззлобно, - видно ему совсем невмоготу было, если он мою опохмелку употребил. А мне-то как быть? Деньги давно кончились.

Что бы продать?». На обшарпанном подоконнике она обнаружила горшок с цветком - в растрескавшейся земле, утыканной окурками, из последних сил боролось за жизнь неприхотливое растение алоэ.

Придав ему товарный вид, женщина надела телогрейку, намотала на голову платок, больше похожий на половую тряпку и, всунув босые ноги в растоптанные боты, взглянула в заляпанное зеркало. В нем отразилась пожилая толстая тетка с опухшим лицом и отеками под глазами. Серый цвет кожи выдавал заядлую курильщицу.

Изобразив голливудский оскал, Антонина показала зеркалу белесый язык и состроила рожу. «Выгляжу явно не на сорок пять. Когда я смотрелась в зеркало в последний раз? – задумалась она, аккуратно спускаясь по темной лестнице, прижимая к груди горшок с алоэ, - недели три назад или четыре? Ничего не соображаю. Интересно, какое сегодня число и месяц? Вроде недавно была осень? Или уже зима? Не помню».

На улице было сумрачно. Тусклыми пятнами светились редкие окна в домах. А вот витрины магазинов и рекламные постеры, предлагающие разнообразные алкогольные напитки, были освещены вызывающе ярко. Редкие прохожие, прикрываясь руками от резких порывов ветра, то и дело со страхом поглядывали на небо.

Антонине очень хотелось выпить, но она шла не торопясь, желая насладиться свежестью после прокуренной квартиры. Но воздух отдавал запахом гари, словно где-то неподалеку горела помойка.

Антонина оглянулась - огня нигде не было, зато ветер вел себя необычно. Как будто по приказу невидимого хозяина, он закручивал в маленькие вихри грязь и пыль с улицы и точным броском направлял их в лица прохожих.

Вдруг она сообразила, что с улиц исчезли машины и деревья. Без растительности было непонятно, какое время года – ранняя осень или поздняя весна – ни тепло, ни холодно. Выпить захотелось нестерпимо. Казалось, еще немного и ее разорвет от неудовлетворенного желания.

- Купите цветок, - бросилась она к идущему мимо мужчине, - всего стольник.

- Ты что, ненормальная? – прохожий злобно покрутил пальцем у виска, - кому он здесь нужен? Да и деньги тебе не пригодятся.

«В городе явно что-то случилось. Может, ураган снес все деревья и машины? Сколько же я проспала?» - Антонина остановилась и попыталась восстановить события последних дней, но все они слились в недельный запой. Она вспомнила только, что сын принес в пятницу ящик водки, и первую бутылку они выпили вместе.



Антонина родила Пашку в девятнадцать лет от любимого мужчины, чем очень гордилась. Ее товарки с вещевого рынка сплошь и рядом рожали от своих восточных хозяев, а ей повезло - отцом ее сына стал русский парень Васек, грузчик из соседнего ларька, с которым она познакомилась в одной из рыночных забегаловок.

Ваську приглянулась худенькая, с большими голубыми глазами-озерами, светловолосая девушка с открытым и даже немного наивным взглядом. Он сразу начал за ней ухаживать: угощал шашлыками и шампанским, мороженым и конфетами, водил в кино, стараясь выбирать фильмы поскромнее.

Антонина с первого взгляда влюбилась в высокого красивого парня, твердо решив завоевать его сердце, что ей удалось без труда - выглядела она как ангел.

Подружки намекали Ваську на ее прежние сожительства, но тот лишь отшучивался: «Не завидуйте, бабы. От зависти цвет лица портится».

Узнав, что любимая забеременела, он обрадовался и тут же предложил расписаться. Но накануне свадьбы перебрал с друзьями и, выйдя из бара, попал под колеса «Камаза».

После похорон Васька малопьющая Антонина превратилась в пьяницу Тоньку.

Растить ребенка ей никто не помогал, она сама ставила его на ноги.

Сначала отдала в круглосуточные ясли-детсад, а после третьего класса - на пятидневку в школу-интернат.

Антонина не знала, кто и когда впервые предложил сыну выпивку – ее собутыльники или его интернатские дружки. Спохватилась она, когда увидела, как десятилетний Пашка, сидя за столом со взрослыми, лихо опрокинул стопку водки и, занюхав ее горбушкой, горделиво посмотрел на мать. И хотя Антонина была пьяна, что-то кольнуло ее в сердце.

- Не пей, сынок, не надо. Это зло и отрава, - хотела она сказать, но слова слились в один протяжный вой, и сын ничего не понял.

Дважды второгодник Пашка закончил восьмилетку, вернулся к матери и устроился грузчиком в соседний магазин. Теперь они пили вместе.

Сын не считал себя алкоголиком, а Антонине вообще было не до тонкостей определений – главное, чтобы не бил. Выпив пол литра водки, Пашка, словно намеренно распаляя себя воспоминаниями о своем несчастном детстве, припоминал матери все грехи и начинал ее избивать.

Несколько раз она лежала в больнице с переломами и сотрясениями мозга, но на сына не жаловалась и всегда прощала его, когда он, протрезвев, приходил к ней с повинной.

- Сама во всем виновата, - говорила Антонина, - по грехам получаю.
Она была крещеной, но в Бога не верила. Пашку же покрестила на случай, если Бог все-таки есть


Антонина поставила на асфальт горшок с цветком и еще раз принюхалась. В воздухе пахнуло сероводородом.

Неожиданно с крыши посыпались грязные комья. Женщина испуганно отскочила, чуть не сбив горшок с алоэ, и, посмотрев наверх, остолбенела - над ней было скованное льдом небо. «Этого не может быть», - Антонина помотала головой, но все было по-прежнему.

- Посмотрите на небо! – она схватила за руку идущую мимо женщину.

Та вырвала руку, ничего не ответила и, обогнув Антонину, прошла мимо.

Увидев неподалеку грузчиков, разгружавших мебельный фургон, она бросилась к ним:
- Ребята, посмотрите на небо!

- Мамаша, отойди, не мешай работать, - они с трудом затащили в подъезд огромный старинный диван.

Антонина ущипнула себя за руку и опять посмотрела наверх – серый лед застилал все небо. «Что же теперь солнца не будет? - испугалась она, - как же жить?»

Грузчики вернулись, неся обратно все тот же диван.

- Ребята, пожалуйста, посмотрите на небо! – умоляющим голосом попросила их Антонина.

С явной неохотой один из них поднял голову:
- Небо как небо, мамаша.
- Оно же замерзло!
- Оно всегда здесь такое. Ты, наверное, новенькая?

Антонина заметила, что грузчики, развернувшись на месте, понесли назад все тот же диван. Ей стало страшно:
- Ребята, вы зачем этот диван носите туда-сюда?
- А вы зачем цветок носите туда-сюда? – зло хихикнул грузчик помоложе.

«Если я сейчас не похмелюсь, мне конец!» - Антонина, схватив наперевес алоэ, пошла с ним словно с ружьем на очередного прохожего, которым оказался старик со странной, будто посыпанной пеплом, сединой.

«Дедушка, купите цветок! Или так денег дайте. Трубы горят».

- И у меня горят, внученька! – ощерился тот беззубым ртом, – они здесь почти у всех горят! Только похмелиться здесь нечем.
- Магазин-то за углом, вы разве не знаете. Может, скинемся на четвертушку?
- Магазин-то есть, да купить в нем нечего, - ответил старик, не останавливаясь.

«А ладно, пойду в магазин», - свернув за угол, она спустилась по ступенькам в хорошо знакомое помещение. Продавцов нигде не было. «Была-не была», - Антонина спринтером метнулась к прилавку, заставленному водочными бутылками. Схватив ближайшую, она отвинтила пробку, приникла к горлышку и, сделав большой глоток, с отвращением сморщилась - в ней была вода. Во второй, в третьей, в четвертой - то же самое. Надежда исчезла, когда, открыв последнюю, она поняла, что алкоголя в магазине нет.

Антонина бросилась домой. Пробегая мимо мебельного фургона, заметила, что грузчики заносят в дом все тот же злополучный диван.
«Надо у кого-то спросить, что происходит. Может, у Варвары? Вроде, она ко мне хорошо относится».

Отдышавшись у своего подъезда, Антонина поднялась на третий этаж и уже хотела нажать кнопку звонка соседки, как вдруг заметила, что дверь и звонок нарисованы. Оглянувшись, она увидела гладкие стены – остальные квартиры исчезли.

В ужасе Антонина бросилась вниз по лестнице. Ее ободранная дерматиновая дверь была слегка раскрыта - видно она забыла ее захлопнуть.

- Мамочки, - зарыдала женщина, - наверное, я сплю или сошла с ума.
- Да не спишь ты, Тонька, поднимайся ко мне, я тебе все объясню, - раздался с последнего этажа знакомый старческий голос.
- Баба Люся, ты, что ли? – замерла Антонина.
- Я.
- Так ведь ты померла год назад!
- Так ведь и ты померла, - ехидно ответила баба Люся.
- Я этого не помню, - прошептала Антонина, медленно поднимаясь на пятый этаж.



Людмилу или бабу Люсю, как её все звали, соседи не любили – она была сплетницей, более того, злоязычницей.

Она разжилась отдельной квартирой под старость, разъехавшись с дочерью Настей, которую постоянно пилила за все что ни попадя долгие годы. Первый муж дочери, прожив с тещей несколько лет, сбежал из дома, чтобы не быть запиленным насмерть. «Скатертью дорога, видали мы таких», - крикнула ему вслед Людмила, не обращая внимания на рыдания Насти, которая перечить матери не могла и очень ее боялась.

Дочь годик поплакала и успокоилась, только спать по ночам перестала и выпивать начала втихаря, а так все хорошо. У пятилетней внучки, правда, начались тики, но Людмила сводила ее к знакомой знахарке, и все прошло. «А то, что девчонка с шестнадцати лет по рукам пошла, так это, наверняка, отцовские гены», - говорила она всем.

Каким-то чудом внучка застряла в чьих-то объятиях и вышла замуж. Людмила все порывалась объяснить ее муженьку, кого он в жены взял, да хитрая девка их не знакомила. Больше того – родную бабку на свадьбу не позвала, пригласила только мамашу и папашу. Тот-то сразу прибежал и, говорят, прощение у бывшей супруги и дочери просил, даже слезу пустил за свадебным столом. Как был тряпкой, так ею и остался.

Анастасия после встречи с муженьком ревьмя ревела, а потом в первый запой ушла. «Сопьешься, дура», - предупредила ее Людмила.

Но опять чудо случилось – дочь начала в церковь ходить, пить бросила, нашла работу, встретила мужичонку-разведенку и замуж за него вышла. Да не просто вышла, а в церкви с ним венчалась непонятно зачем.

Людмила на их праздник не пошла. Что она в церкви забыла? Бога-то нет, она об этом с детства знала. Хотя, когда ее семилетнюю из блокадного Ленинграда по Ладожскому озеру везли, она вместе со всеми молилась, чтобы не погибнуть. А после войны закружила ее пионерия, затем комсомолия завертела, раскрутила и прямой наводкой бросила в коммунистическую партию продолжать дело Ленина.

Людмила это гиблое дело продолжала изо всех сил: и в профкоме заседала, и на партсобраниях была первым критиком. Ее языка даже парторг опасался, при встрече крепко жал руку, а сам как-то боязливо в глаза заглядывал. Она его насквозь видела, знала, какой скелет в шкафу прячет – жена у него верующая была. Людмила ее как-то случайно встретила на улице и, не поленившись, проследила, куда она направляется. А ехала та в церковь на Волковском кладбище. Вот так-то. Парторга вскоре разоблачили, из партии выгнали, и они с женой куда-то исчезли.

Замуж Людмила так и не вышла, хотя нравилась многим партийцам. Встречались с ней охотно, а в жены не брали – боялись гневливого нрава и злого языка, а она не понимала, почему ее красивую, умную, политически подкованную замуж не берут. Однажды не выдержала, прижала к спинке кровати своего товарища и заставила всю правду сказать. Он ей и объяснил, что хочет жениться на женщине мягкой и доброй, а она – полная противоположность его идеалу, только для постельных утех и годится. Людмила так рассвирепела, что среди ночи его из дому выгнала. А было ей тогда уже за тридцать.

Думала она гадала о своем будущем и решила ребенка родить от человека здорового и умного. Что вскоре и исполнила. Соблазнила нового молодого председателя комсомольской организации и родила от него девочку. Партийцы ее за аморалку не осудили, лишь пожурили слегка – у самих рыла в пуху. Когда комсомолец про дочку узнал, то сразу предложил расписаться. Людмила, как ни странно, ему нравилась. Но она замуж идти отказалась, во-первых, не любила, во-вторых, он младше ее на десять лет был, а ей «одного ребенка во как хватает».

Дочь Настю она отдала в круглосуточные ясли, затем в такой же детсад. Сама с головой ушла в партийные заботы.

Она так и не поняла, зачем родила ребенка? Дочь оказалась ей не нужна, разве для того, чтобы было на ком зло срывать. А зла в Людмиле было немерено. Так и прожила она жизнь, никого не любившая.

Новый муж Анастасии тещу сразу раскусил. О партийных стервах он знал не понаслышке, одна из таких ему немало крови в юности попортила, чуть в колонию для малолетних преступников не отправила за отказ вступить в комсомол. Поэтому, перво-наперво, он отселил Людмилу в отдельную квартиру. Дочь с мужем помогли с переездом и подарили на новоселье полосатую кошку, у которой оказался дикий нрав.

Первое время Людмила воевала с кошкой, но вскоре война с бессловесной тварью ей надоела. Заняв свободное место на лавочке у подъезда, она принялась завоевывать авторитет доверчивых старушек-соседок разговорами о маленькой пенсии, развратной молодежи и никуда негодном правительстве. Вскоре новая жилица во всю дирижировала старушечьим квартетом, обсуждая в разных тональностях жизнь их детей и внуков. Насплетничавшись вволю, баба Люся перессорила всех бабусь, и теперь они по очереди бегали к ней возводить напраслину друг на друга.

Не гнушалась она и подслушивать чужие разговоры, а потом, бросив в очередной почтовый ящик анонимку, радостно потирала руки.

Сначала соседи недоумевали, откуда льется на них эта грязь, а когда догадались, то здороваться с бабой Люсей перестали. «Плевать я хотела на ваш ультиматум», - подумала она и принялась собирать компромат с удвоенной силой.

Особенно ненавидела Людмила Тоньку-одиночку и ее сынка Пашку, считая всех алкашей отбросами общества, недостойными проживания в одном доме с порядочными людьми, о чем и писала постоянно в различные инстанции. Благодаря этим письмам к Антонине постоянно приходил участковый милиционер, увещевая ее бросить пить.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не скоропостижная смерть бабы Люси. Сплетничая с соседкой по телефону, она грызла сухарь, подавилась им, задохнулась и умерла. Дочь с мужем похоронили ее по христианскому обычаю на кладбище за городом, среди высоких сосен, рядом с деревянной церковью.




- С прибытием! – распахнула дверь своей квартиры баба Люся, - заходи, чаю попьем.

- А покрепче ничего нет? У меня все внутри горит, как будто кто-то там огонь разжег, - пожаловалась Антонина, забыв о старых распрях с соседкой.

- Я тебе при жизни рюмки не поднесла, а здесь и подавно, - опасливо оглядев лестничную площадку, та закрыла дверь. – Иди сюда.

Налив гостье мутный безвкусный чай, баба Люся уселась на старом табурете напротив Антонины и, прищурившись, начала ее рассматривать. Женщина, съежившись под её взглядом, некоторое время сидела молча.

- Не смотри ты так, дырку протрешь, - наконец не выдержала она, - расскажи лучше, где я нахожусь, почему двери нарисованы, и мужики один и тот же диван туда-сюда таскают.

- Это бывшие воры, - ответила старуха, пожевав губами, - раз диван таскают, значит, сперли его когда-то. Так и будут его носить, пока им срок не выйдет. Потом к другому перейдут, если, конечно, перейдут. Могут ведь и еще глубже в землю уйти.

- Ничего не поняла, - Антонина испуганно слушала бабу Люсю.

- Чего непонятного? Ты померла, попала сюда и будешь теперь здесь мучиться, как и все. Алкаши выпить хотят – а нечего, хоть и магазины тут есть, и реклама эта поганая на каждом углу страсти разжигает.
Те кто к шопингу при жизни пристрастился торчат в своих любимых гипермаркетах, кружат по ним, как заколдованные. Только захотят какую-нибудь вещицу потрогать или в руки взять, как сигнальная кнопка срабатывает - выезжают какие-то тумбочки светящиеся и бьют их по рукам.

- Какие тумбочки?!

- А кто их знает, видно технический прогресс и здесь имеется, а может и наоборот – все эти технические шахеры-махеры отсюда на землю и отправлялись.

- Где мы? – Антонину затрясло от страха.

- Точно не могу сказать. Не знаю. Но знаю, что под нами еще хуже. Говорят, - баба Люся перешла на шепот, - где-то на краю города есть яма, так оттуда такие вопли слышатся… Особенно, когда ветер в нашу сторону.

- Баба Люся, а тебя-то сюда за что? Ты же непьющая была? - Антонина вдруг прониклась жалостью к соседке.

- Меня за то, что от Бога отреклась, - она перестала шептать и заговорила привычным громким голосом, - за злой язык. Одно меня спасло, что я крещеная. И тебя твой крест тоже спас. Раз мы здесь, значит, молится за нас кто-то на земле. За меня дочь с зятем, внучка с мужем. Это я точно знаю, сама сколько раз им говорила, чтоб не смели за меня свечи ставить и записки подавать.

- А за меня, вроде, молиться некому, - Антонина стала судорожно вспоминать, кто из её знакомых был верующим, но никого не припомнила.

- Наверное, кто-то из твоих предков Бога молит, ведь у Него нет мертвых, все живы. Вот их молитвами и спасаешься.

- Слушай, баба Люся, а ты не знаешь, случайно, что с моим сыном?

- И как ты его можешь после того, что случилось сыном называть? - возмущенно затрясла та головой. – Какой он тебе теперь сын?

- А что случилось? Я ничего не помню, - в сердце Антонины что-то тревожно екнуло, перед глазами проплыло искаженное пьяной злобой Пашкино лицо.

- Я бы тебе сказала, да не могу. За сплетни тут строго наказывают.

- А как?

- Полной неподвижностью. А сынок твой где-то здесь. Мне Иванов из соседнего подъезда говорил, что после того случая Пашка под машину попал. Закончил жизнь, как его папаша. Он, наверное, еще спит. У нас ведь люди долго спят после прибытия. Хотя времени здесь нет, мы его на глазок определяем.

- А почему некоторые двери на стенах нарисованы, а остальных вовсе нет?

- Если дверей нет, это значит, что хозяина здесь не ждут, вероятно, у него путь наверх. Если обозначена, значит, когда-нибудь она откроется, чтобы человек знал, куда ему идти. Эх, если бы я об этом раньше знала, - тяжело вздохнула старуха, - ведь и дочь и зять мне правильную дорогу показывали, а я все своим кривым путем шла. Вот и пришла.

Если бы ты знала, Антонина, как мне сплетничать охота, вот как тебе выпить. Хочется каждого встречного поперечного обсудить, в глаза ему всю правду сказать, а не могу. Боюсь истуканом застыть. Я поначалу, как кого на улице видела, сразу к нему кидалась. Только первое слово скажу, как раз – и застыла. Однажды я товарища по партии встретила, только рот раскрыла, чтобы рассказать, как его жена время проводила, пока он в лагере сидел, так и замерла.

Сколько простояла с открытым ртом посреди улицы, не знаю, но когда отмерла, еле до дому доползла от усталости. Больше того, пока я сама себе памятником красовалась, прилетели разные поганцы и давай надо мной измываться: и в открытый рот они мне плевали, и царапали, и волосы драли, и когти в нос засовывали. Больно мне было ужасно, а сделать ничего не могла.

Мы здесь ничего делать не можем, только жизнь свою прокручивать день за днем, да скорбеть о том, что не каялись, что добра не делали, что Бога знать не хотели.

- А что это за поганцы? – испугалась Антонина.

- Те самые, которых мы при жизни не видим, а их вокруг нас кишмя кишит. Ты как думаешь, почему ты водку каждый день глушила?

- Не знаю, - услышав про водку, Антонине захотелось выпить еще сильней, - привыкла. Хотя, нет. Это я потом привыкла, а сначала даже не хотела пить эту гадость, да словно кто в уши мне шептал – «выпей, залей горюшко. Выпей и станет весело».

- Вот он и шептал. Там шептал, а здесь будет когти об тебя вытирать.

- Что же мне делать? – Антонина заплакала, не замечая, что размазывает по лицу уличную пыль.

- Ничего, - отчеканила каждую букву баба Люся, - жди и мучайся.

- А чего ждать?

- Если у тебя есть молитвенники, жди милости. Глядишь, и тебе можно будет на гору взобраться. Только идти до этой горы очень долго, по дороге много неприятностей с людьми случается. Эти нападают, клюют, лапами бьют, когтями рвут. - Неожиданно лицо старухи изменилось: глаза превратились в хитрые щелочки, губы поджались, щеки покраснели. Всю ее словно скрутило. Слушай, - заговорила она вкрадчивым елейным голоском, - я тут встретила Ольгу, мы вместе когда-то в профкоме заседали, так вот она в шестьдесят третьем году… Но продолжить баба Люся не смогла. На глазах у Антонины она начала каменеть, успев в последний момент указать ей на дверь.




Пашка нашелся в ванной, в которой он иногда спал после сильных попоек. Его обычно помятое лицо разгладилось, но у губ залегла горестная складка, а рот скривился, словно в беззвучном плаче.

- Сынок, проснись, - погладила его по голове Антонина, - это я, твоя мама.

Но он не шевельнулся. Она вспомнила, как этими словами будила в детский сад маленького Пашу.

- Не хочу вставать, мамочка. Можно, я еще посплю? – начинал он канючить, прячась под одеяльце.

- Вставай, а то придет к тебе бабка-щекотуха и начнет тебя за бока щекотать, - басом говорила Антонина, ловя сына за маленькие розовые пяточки. А он смеялся и поджимал ножки.

Тогда она хватала его, пахнущего молочком и свежестью, и начинала целовать. Он смешно отбрыкивался, но, в конце концов, сдавался и, прижимаясь к ее щеке упругим носиком, целовал в ответ.




Опустившись на пол около ванной, Антонина начала день за днем перелистывать сохранившиеся в памяти дни-листочки из Пашкиного детства: первая кривоватая улыбка, купание в пластмассовой новой ванночке - она ставила ее на стол и, подливая горячую воду, все время пробовала локтем температуру воды. «Кажется, тогда она еще не пила? Или пила?»

Его первые шаги по скрипучему рассохшемуся паркету, первое слово. «Какое это было слово?» – задумалась Антонина, но так и не вспомнила.

Зато из памяти всплыла картина, как она лихо отплясывала с кавалерами на первом дне рождения сына. Вино и водка лились рекой, соседи барабанили в стены, но ей было весело, и все было нипочем. «Где же в тот вечер был Пашенька?» - и тут Антонина вспомнила, как посреди пьющих и орущих людей появился ее захлебывающийся от плача малыш. Он приполз из-за перегородки, отделявшей его кроватку от основной части комнаты.

- А вот и именинник, - красного от рева Пашку подхватила на руки подруга Лариска, - качай именинника.

Не обращая внимания на вопли, его с криками начали подбрасывать к потолку. В какой-то момент все одновременно опустили руки… Малыш с глухим стуком упал на пол. Мгновенно протрезвев, Антонина вызвала «Скорую». Пьяные гости разбежались, унося с собой недопитые бутылки.

Тогда все обошлось легким сотрясением мозга. Антонина провела в больнице с сыном две недели, дав себе слово никогда больше застолий не устраивать. Но не успела она переступить порог квартиры, как вслед за ней ввалились с выпивкой и закуской подруги и друзья, горя желанием отметить Пашкино выздоровление. Она не нашла сил им отказать.

«А ведь я не захотела тогда их выгонять, - впервые призналась себе Антонина, - мне хотелось веселья, мужского внимания. Все думала, что устрою личную жизнь, у Пашки отец появится.»

- Прости меня, сынок, - всхлипнула она.

- Мать, ты чего ревешь, - Пашина голова неожиданно появилась над ванной, - это я должен у тебя прощения просить. Ведь я тебя … того.

- Чего того, сынок? – Антонина обхватила его за широкие плечи, - вылезай из ванной-то, сейчас чаю попьем.

- Мать, я чаю не хочу, - Пашка перебрался на кухню, - ты мне выпить дай, башка трещит, трубы горят.

- Здесь, сынок, алкоголя нет. Надо терпеть.

- Ты, мать, чего несешь. Как это выпить нечего. А ну сгоняй быстро на угол, там мне Валька в долг дает.

Пашка долго не мог понять, о чем толкует мать. Наконец, сообразив, что случилось, он с размаху плюхнулся в старое продавленное кресло:

- Круто! Я так и думал, что жизнь после смерти продолжается.

- Да, сынок, и жизнь эта страшная и тяжелая. Сами мы ее изменить не можем. Если за нас кто-то молится, тогда есть надежда на лучшую участь, и еще есть какая-то гора, но я так и не разобралась, что это за место.

Пашка слушал мать по привычке вполуха, все его мысли были о выпивке.

- Ты сиди дома, а я пойду на разведку, - он вскочил с кресла.

- Сынок, не уходи, мне страшно одной, - заплакала Антонина.

- Мать, я вернусь, не реви, - Пашка дошел до двери и вдруг, резко развернувшись, бросился на пол и, обхватив ее колени, уткнулся в них лицом, - мама, прости меня, - глухо сказал он.

- За что, сыночек?

- Это ведь я тебя убил. Толкнул со всей силы, а ты виском ударилась о комод и сразу умерла. Я хотел тебя с дружками ночью вывезти за город и в лесу закопать, да хорошо, что у Васьки знакомый на Богословском кладбище работает. Мы тебя в заброшенной могилке захоронили.

Я после этого две недели из запоя не выходил. Ты как живая у меня перед глазами стояла. А потом мне дочка бабы Люси на лестнице встретилась и сказала, что за тебя надо сорокоуст заказать и еще что-то, я не помню. Ну я в церковь и пошел. Да только не дошел, по дороге под «Камаз» попал и сам помер. Только сейчас все и вспомнил.

Когда же это было? Какое сегодня число? – он начал тереть висок.

- Здесь нет времени, сынок.

- Мама, прости! Я же убийца твой! – прошептал Пашка.

- Не плачь, сынок. Я сама во всем виновата, - Антонина погладила сына по голове.

Павел поднялся с колен. Горькая складка около его губ разгладилась, омытое слезами лицо помолодело.

- Мать, я скоро вернусь. Ты дверь не запирай, у меня ключей нет.

«Я же ему про магазины не рассказала и про небо», - спохватилась Антонина, но сын уже ушел.

Антонина вспомнила, что Пашка, когда учился в начальной школе, постоянно забывал ключ. Тогда она привязала к ключу веревку и надела сыну на шею. Так до восьмого класса он по привычке с ним на шее и ходил.

«Крестик надо было ему на шею надеть, - подумала она, - глядишь, и пожили бы мы еще».

Она перешла в комнату и, оглядевшись, поморщилась – «прибраться здесь надо. Отдохну немного и займусь уборкой. Вроде, выпить уже меньше хочется». Скинув боты, Антонина легла поверх замусоленного покрывала и задумалась. «Что же это за гора такая? Кого бы расспросить?» - с этими мыслями она и уснула.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Австралийская сказка


Девушка, которая плела сумки



B краю, где горные утесы и море - братья и где деревья стройны и высоки, жила молодая девушка по имени Лована, которая дичилась людей. Она любила покой и тишину.

Глаза у нее были темные и робкие, но, когда она бродила по лесу, они сияли от восторга и удивления. Жила Лована одна в хижине, сделанной из коры, и плела сумки для всех, кто бы у нее ни попросил. Пальцы у нее были длинные, они быстро и ловко переплетали полоски лыка, и потому она делала сумок больше, чем другие женщины.

Оттого что Лована была такая тихая, никто не разговаривал с ней подолгу. Юноши ее племени проходили мимо ее хижины, когда шли на охоту, - не умела она пошутить с ними и приветить их ласковым словом. А она печально смотрела им вслед, потому что шел среди них один юноша, и, когда они скрывались за деревьями, Лована чувствовала себя еще более одинокой, чем прежде.

Звали этого юношу Яади.

Однажды все племена отправились далеко от стойбища на праздник. Дети с криками бегали по лужайкам и прятались меж деревьев. Самых маленьких женщины несли на плечах и смеялись вместе с ними.

За спиной у женщин висели сумки, те самые сумки, которые сплела им Лована. Женщины взяли с собой много ямса, а мужчины копья и воммеры, и все племена вместе отправились в путь. Люди шли друг за другом на расстоянии вытянутой руки, и, когда их вожаки уже скрылись из виду, по стойбищу все еще тянулась вереница людей.

Вскоре в стойбище осталась только одна Лована, потому что никому не пришло в голову сказать ей: "Пойдем с нами на праздник". Все забыли о ней. И ее мать, и отец, и все сородичи ушли и даже не вспомнили о ней. Она была слишком тихая, и среди веселья и шума никто не заметил, что ее нет.

Много дней шли по лесу разные племена, и там, где они проходили, не оставалось никакой дичи - ведь сколько надо было прокормить народу!

Через десять дней Яади, шагавший во главе, повернул назад и прошел вдоль вереницы людей до последней старухи и последнего отставшего ребенка. И тогда он крикнул, чтобы все люди остановились. И спросил:

- Где Лована?

Но никто не мог ему ответить. От старухи, которая плелась в самом хвосте, до мужчин, которые прокладывали путь, люди передавали друг другу три слова:

- Ее тут нет.

Вот весть эта дошла до Яади, и, услышав ее, он содрогнулся.

- Я вернусь за ней, - сказал ом. - Ей, наверное, нечего есть.

Взял он свой каменный топор, копье и воммеру, свой щит и налла-налла и ушел от всех. Яади возвращался тем путем, по которому прошли племена и где уже не было никакой дичи, так что ему пришлось отойти далеко в сторону и охотиться в глухом дальнем лесу. Он прорубал тропы в зарослях и всю добычу нес за спиной. Он отыскивал пчелиные гнезда в дуплах и каждый день шел с раннего утра и до той поры, пока не спускалась ночь.

И чем ближе Яади подходил к хижине Лованы, тем больше приходилось ему петлять по лесу, хотя он и так уже шатался под тяжестью добычи, которую нес девушке.

С того дня, как племя покинуло стойбище, Лована сидела в хижине и плела сумки. Еда, которую она собирала, не утоляла ее голода. На охоту она не могла пойти, потому что у нее не было копий. Она ела яме и корни водяных лилий и собирала крабов на берегу.

Но вдруг наступил такой миг, когда лыко, из которого она плела сумку, стало рваться. Лована все время путала петли, и пальцы у нее дрожали.

Она устыдилась своей неловкости и обеспокоилась. Она старалась плести как можно осторожней и не дергать полоски лыка. Лована знала, почему дрожат ее пальцы и почему она все поглядывает в сторону, где затихли в ожидании высокие деревья. Кто-то подходил все ближе, и ближе, и ближе.

Лована слышала, как колотится ее сердце. Она склонила голову, чтобы ничего не видеть, кроме сумки, которую плела. Кто-то подходил все ближе и ближе. Она сжала сумку онемевшими пальцами. Кто-то подходил все ближе. Она не подняла головы.

И вот тень Яади упала на девушку, и она взглянула на него. Лована увидела над собой его лицо, и закрыла глаза, и упала на землю, и лежала тихо-тихо. Яади опустился на колени и взял ее голову в ладони. Он смотрел на ее лицо и молчал. Потом Лована открыла глаза и взглянула на него, и не было в ее глазах страха.

- Что с тобой? - спросил Яади.

- Зачем ты пришел?

- Я пришел за тобой.

- Почему ты сделал это?

- Потому что уже давным-давно твои отец и мать обещали отдать тебя мне в жены. Вот я и пришел.

Она не сводила с него глаз.

- Хочешь есть? - спросил Яади.

- Да, - ответила Лована. Он отдал ей еду, которую принес, и все смотрел на нее, пока она ела.

- А теперь в путь, - сказал Яади, когда девушка поела. - Пойдем к нашему племени.

- Пойдем, - прошептала Лована. Он пошел вперед, а она следом. Девушка оставила свою хижину и все сумки и ни разу не оглянулась назад.Она смотрела только на того, кто шел впереди.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Найдено в Интернете. Автор неизвестен.

Жили-были на свете обыкновенные муж и жена. Звали жену Елена, звался муж Иваном.
Возвращался муж с работы, в кресло у телевизора садился, газету читал. Жена его, Елена, ужин готовила. Подавала мужу ужин и ворчала, что по дому он ничего путного не делает, денег мало зарабатывает. Ивана раздражало ворчание жены. Но грубостью он ей не отвечал, лишь думал про себя: "Сама - лахудра неопрятная, а ещё указывает. Когда женился только, совсем другой была - красивой, ласковой". Однажды, когда ворчавшая жена потребовала, чтобы Иван мусор вынес, он, с неохотой оторвавшись от телевизора, пошёл во двор. Возвращаясь, остановился у дверей дома и мысленно обратился к Богу:
- Боже мой, Боже мой! Нескладная жизнь у меня сложилась. Неужто век мне весь свой коротать с такой женой ворчливой да некрасивой? Это же не жизнь, а мучения сплошные.

И вдруг услышал Иван тихий голос Божий:
- Беде твоей, сын Мой, помочь я смог бы: прекрасную богиню тебе в жены дать, но коль соседи изменения внезапные в судьбе твоей увидят, в изумление великое придут. Давай поступим так: твою жену я буду постепенно изменять, вселять в нее богини дух и внешность улучшать. Но только ты запомни, коль хочешь жить с богиней, жизнь и твоя достойною богини стать должна.
- Спасибо, Боже. Жизнь свою любой мужик ради богини может поменять. Скажи мне только: изменения когда начнёшь с моей женой творить?
- Слегка я изменю ее прямо сейчас. И с каждою минутой буду её к лучшему менять.

Вошел в свой дом Иван, сел в кресло, взял газету и телевизор вновь включил. Да только не читается ему, не смотрится кино. Не терпится взглянуть - ну хоть чуть-чуть меняется его жена?
Он встал, открыл дверь в кухню, плечом опёрся о косяк и стал внимательно разглядывать свою жену. К нему спиной она стояла, посуду мыла, что после ужина осталась.
Елена вдруг почувствовала взгляд и повернулась к двери. Их взгляды встретились. Иван разглядывал жену и думал: "Нет, изменений никаких в моей жене не происходит".
Елена, видя необычное внимание мужа и ничего не понимая, вдруг волосы свои поправила, румянец вспыхнул на щеках, когда спросила:
- Что ты, Иван, так смотришь на меня внимательно?
Муж не придумал, что сказать, смутившись сам, вдруг произнес:
- Тебе посуду, может быть, помочь помыть? Подумал почему-то я.
- Посуду? Мне помочь? - тихо переспросила удивлённая жена, снимая перепачканный передник, - так я её уже помыла.
"Ну, надо же, как на глазах меняется она, - Иван подумал, - похорошела вдруг".
И стал посуду вытирать.

На другой день после работы с нетерпением домой спешил Иван. Ох, не терпелось посмотреть ему, как постепенно в богиню превращают его ворчливую жену.
"А вдруг уже богини много стало в ней? А я по-прежнему никак не изменился. На всякий случай, прикуплю-ка я цветов, чтоб в грязь лицом перед богиней не ударить".

Открылась в доме дверь, и растерялся заворожённый Иван. Перед ним Елена стояла в платье выходном, том самом, что купил он год назад. Прическа аккуратная и лента в волосах. Он растерялся и неловко протянул цветы, не отрывая взгляда от Елены.
Она цветы взяла и охнула слегка, ресницы опустив, зарделась.
"Ах, как прекрасны у богинь ресницы! Как кроток их характер! Как необычна внутренняя красота и внешность!" И охнул в свою очередь Иван, увидев стол с приборами, что из сервиза, и две свечи горели на столе, и два бокала, и пища ароматами божественными увлекала.

Когда за стол он сел, напротив жена Елена тоже села, но вдруг вскочила, говоря:
- Прости, я телевизор для тебя включить забыла, а вот газеты свежие тебе приобрела.
- Не надо телевизора, газеты тоже мне не хочется читать, всё об одном и том же в них, - Иван ответил искренне, - ты лучше расскажи - как день субботний, завтрашний хотела б провести.
Совсем опешив, Елена переспросила:
- А ты?
- Да два билета в театр по случаю для нас купил. Но днем, быть может, согласишься ты пройтись по магазинам. Раз нам театр придётся посетить, так надо в магазин зайти сначала и платье для театра для тебя достойное купить.
Чуть не сболтнул Иван заветные слова: "платье, достойное богини", смутился, на неё взглянул и снова охнул. Перед ним сидела за столом богиня. Лицо её сияло счастьем, и глаза блестели. Улыбка затаённая немножко вопросительной была. "О Боже, как прекрасны всё-таки богини! А если хорошеет с каждым днём она, сумею ль я достойным быть богини? - думал Иван, и вдруг, как молния его пронзила мысль: Надо успеть! Успеть, пока богиня рядом. Надо просить её и умолять ребёнка от меня родить. Ребёнок будет от меня и от прекраснейшей богини".
- О чем задумался, Иван, или волненье вижу на твоём лице? - Елена спрашивала мужа. А он сидел взволнованный, не зная, как сказать о сокровенном. И шутка ли - просить ребёнка у богини?! Такой подарок Бог ему не обещал. Не знал, как о своём желании сказать Иван, и встал, скатёрку теребя, и вымолвил, краснея:
- Не знаю... Можно ли... Но я... сказать хотел... Давно... Да, я хочу ребёнка от тебя, прекрасная богиня.
Она, Елена к Ивану-мужу, подошла. Из глаз, наполненных любовью, счастливая слеза на щёку алую скатилась. И на плечо Ивану руку положила, дыханьем жарким обожгла...

"Ах, ночь была! Ах, это утро! Этот день! О, как прекрасна жизнь с богиней!" - думал Иван, второго внука на прогулку одевая.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ганс Христиан Андерсен

Талисман


Принц с принцессой праздновали еще свой медовый месяц. Счастливы они были чрезвычайно, и только одна мысль не давала им покоя: им очень хотелось знать, будут ли они так же счастливы всю свою жизнь. Поэтому и стали они мечтать о талисмане, который оградил бы их от всяческих огорчений в супружестве.

А были они наслышаны об одном человеке; жил этот человек в лесу, и все уважали его за мудрость. В любой беде и во всяком затруднении мог он дать дельный совет. Отправились к этому мудрецу принц с принцессой и рассказали ему обо всем, что у них было на душе. Выслушал их мудрец и сказал:

— Ступайте странствовать по белу свету, и как встретятся вам счастливые и всем довольные муж с женой, попросите у них лоскуток исподнего, а как раздобудете такой лоскуток, носите его всегда, как талисман. Это средство испытанное.

Сели принц с принцессой на коней и отправились в путь; вскоре услыхали они от людей об одном знатном рыцаре, который будто бы жил со своей женой счастливее всех других. Поехали они к нему в замок и стали сами супругов расспрашивать, правда ли они так довольны своей жизнью, как говорит про то молва.

— Все правда, — ответили те, — одно только горе: детей у нас нет!

Стало быть, здесь искать талисман было нечего, пришлось принцу с принцессой отправиться дальше на поиски счастливых и всем довольных супругов.

И вот приехали они в город, где, по слухам, был один честный горожанин, который жил со своей женой в мире, любви да согласии. К нему-то они и пошли и точно так же спросили, правда ли он так счастлив в браке, как о том рассказывают.

— Да, уж что правда, то правда! — ответил муж. — Живем мы с женой душа в душу, вот только детей у нас многовато, а с ними много у нас и забот и горя!

Стало быть, и у него искать талисман было нечего, и принц с принцессой отправились дальше, расспрашивая повсюду, не слыхал ли кто про счастливых и довольных супругов. Но такие все не объявлялись.

Однажды, едучи полями и лугами, увидали они и неподалеку от дороги пастуха, который весело играл на свирели. И видят, что к пастуху идет женщина с грудным младенцем; другого ребенка, мальчика, она ведет за руку. Как только пастух заметил женщину, он пошел к ней навстречу, поздоровался, взял малютку и стал целовать и ласкать его. А собака пастуха, прыгая и лая от радости, подбежала к мальчику и лизнула ему ручонку. Меж тем жена пастуха достала глиняный горшок, который принесла с собой, и сказала:
— Иди-ка, отец, поешь.

Муж сел на землю и принялся за еду, но первый кусок он отдал малютке, а второй разделил с мальчиком и собакой. Все это видели и слышали принц с принцессой. Подошли они поближе и заговорили с мужем и женой:

— Уж вы-то, наверное, самые что ни на есть счастливые и довольные супруги?

— Да, уж что правда, то правда, — ответил муж. — Слава Богу. На свете нет ни одного принца с принцессой счастливее нас.

— Знаете что, — сказал тогда принц, — помогите нам, вы об этом не пожалеете! Дайте нам по лоскуточку от рубашки, которую вы носите на теле!

При этих словах пастух с женой как-то чудно переглянулись. А пастух сказал:

— Видит Бог, мы бы рады дать вам не то что по лоскутку, но и целую сорочку, будь она у нас. Но у нас и тряпки-то никакой в доме нет.

Пришлось принцу с принцессой отправиться дальше несолоно хлебавши. Под конец долгие напрасные скитания им наскучили, и они повернули домой. Когда принц с принцессой проезжали мимо хижины мудреца, они упрекнули его за то, что он дал им такой плохой совет, и рассказали про свое путешествие.

Улыбнулся на это мудрец и сказал:
— Неужели вы и вовсе понапрасну съездили? Разве не вернулись вы домой умудренные опытом?

— Да, — ответил принц, — я узнал, что счастье и довольство своей судьбой — редкий дар на этом свете!

— А я, — сказала принцесса, — поняла: чтобы быть счастливым, нужно только одно — быть счастливым!

Протянул тут принц принцессе руки, и поглядели они друг на друга с такой нежной любовью! Благословил их мудрец и сказал:

— В вашем собственном сердце отыскали вы истинный талисман! Храните его бережно, и тогда злой дух неудовлетворенности никогда не овладеет вами.
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ганс Христиан Андерсен


В день кончины (1852 год)


Самый торжественный, великий день в жизни человека — день его кончины, священный день великого перерождения. А думали ли вы когда-нибудь серьезно, как следует, об этом важнейшем, неминуемом, последнем дне нашей жизни?

Жил на земле строго верующий человек, «борец за букву закона», как его называли, ревностный слуга сурового Бога. И вот Смерть приблизилась к его одру; он узрел перед собою строгие небесные черты ангела Смерти.

— Час твой настал, следуй за мною! — сказал ангел, коснулся холодною, как лед, рукою ног человека — ноги окоченели; затем коснулся его чела и, наконец, сердца — оно перестало биться, и душа умершего последовала за ангелом Смерти.

Но в те несколько секунд, что протекли, пока смертный холод поднимался от ног к сердцу умирающего, перед взором его, словно огромные волны морские, пронеслось все пережитое и перечувствованное им во время земной его жизни. Так измеряет человек одним взглядом бездонную головокружительную глубину, обнимает одним молниеносным движением мысли неизмеримый, бесконечный путь, охватывает одним взглядом всю совокупность бесчисленных звездных миров, светил и планет, разбросанных в мировом пространстве.

В такие минуты грешника объемлет непобедимый трепет, ему не на что опереться, он как будто падает стремглав в какую-то бесконечную пустоту. Праведник же спокойно, как дитя, предает дух свой в руки Божии со словами: «Да будет воля твоя!»

Но этот умирающий не обладал душою ребенка; он чувствовал себя мужем. Он и не трепетал, как жалкий грешник, сознавая, что был истинно верующим, крепко держал все заветы, строго выполнял все религиозные обряды; а между тем сколько людей — как он знал — шли широкою дорогой греха, которая ведет прямо в ад! И он сам бы готов был истребить огнем и мечом здесь, на земле, их тела, как были и будут истреблены там их души. Его же путь лежал прямо к небесам; небесное милосердие должно было раскрыть перед ним райские врата, как это обещано всем верующим.

И душа последовала за ангелом Смерти, кинув последний прощальный взор на ложе, где под белым саваном покоилась ее бренная оболочка, чуждое ей теперь олицетворение ее прежнего «я».

И вот они то летели, то шли не то по какому-то обширному покою, не то по лесу, где природа являлась, однако, подстриженною, подтянутою, подвязанною, искусственною, как в старинных французских садах. Тут давался маскарад.

— Вот тебе жизнь человеческая! — сказал ангел Смерти.

Все фигуры были более или менее замаскированы, так что не те из них, собственно, были благороднейшими или могущественнейшими, которые драпировались в бархат и золото, и не те низшими и ничтожнейшими, которые были одеты в рубища бедняков. Диковинный был маскарад, что и говорить! А всего диковиннее было старание каждого скрыть от других что-то под складками своего платья и в то же время распахнуть платье другого, чтобы открыть то, что прятал он! При удаче из-под платья всегда выставлялась голова какого-нибудь зверя: у того — гримасницы-обезьяны, у этого — гадкого козла, скользкой змеи или полузаснувшей рыбы!

Одним словом, из-под платья каждого человека выглядывал тот зверь, которого он носил в душе. И зверь этот прыгал, метался и порывался вырваться на волю, а человек старался плотно прикрыть его платьем, но другие люди срывали с него платье и кричали:

— Вот он каков, вот она какова, глядите, люди добрые!

Каждый стремился обнажить больное место ближнего.

— Какой же зверь сидел во мне? — спросила странница-душа, и ангел Смерти указал ей на горделивую фигуру впереди них; голова ее была окружена радужным ореолом, но у самого сердца виднелись ноги павлина; радужный ореол был не что иное, как хвост его!

Дальше на пути они увидали в ветвях деревьев безобразных птиц; они кричали человечьими голосами: «Странница, помнишь ли ты нас?» То были все дурные земные мысли и дела души; и вот теперь они кричали ей: «Помнишь ли ты нас?»

И душу объял трепет — она узнала по голосу все свои дурные мысли и дела, которые теперь свидетельствовали против нее.

— Плоть человеческая немощна, природа греховна! — сказала душа. — Но дурные мысли мои не переходили в дела, и мир не видел злых плодов!

И она заторопилась изо всех сил, стараясь скорее уйти от этих гадких черных птиц, но они так и кружились над ней и кричали все громче и громче, словно желая расславить ее на весь мир. Душа неслась, как гонимая лань, но чуть не на каждом шагу спотыкалась об острые камни и ранила себе ноги до крови.

— Откуда берутся тут эти острые камни? Вся земля усыпана ими, точно сухими листьями!

— А это — твои неосторожные, необдуманные слова, вырывавшиеся у тебя при жизни! Они уязвляли сердца твоих ближних куда глубже, больнее, чем теперь ранят эти камни твои ноги.

— Этого мне и в голову не приходило! — сказала душа.

— Не судите и не судимы будете! — прозвучало в воздухе.

— Все мы грешны! — сказала душа и вновь понеслась по воздуху. — Я строго держался закона и Евангелия, делал все, что должно. Я не таков, как другие!

И вот они очутились у врат рая. Стоявший тут на страже ангел спросил:

— Кто ты? Скажи мне, какой ты веры, и свидетельствуй о ней делами своими!

— Я строго выполнял все заповеди Божии! Я смирялся перед очами света, ненавидел и преследовал зло и злых, что идут широким путем к вечному осуждению, и готов преследовать их огнем и мечом и теперь, насколько это будет в моей власти.

— Так ты из последователей Магомета? — спросил ангел.

— Я? Никогда!

— «Взявшиеся за меч — от меча и погибнут», — говорит Сын Божий; ты не его веры. Может быть, ты сын Израиля, повторяющий за Моисеем: «Око за око, зуб за зуб?» Ты сын Израиля и суровый Бог твой есть только Бог отцов твоих?

— Я христианин!

— Не узнаю тебя ни по вере, ни по делам твоим! Христос проповедовал прощение, любовь и милосердие!

— Милосердие! — прозвучало в бесконечном мировом пространстве, врата рая распахнулись, и душа устремилась в небесные чертоги.

Но оттуда струился такой ослепительный, всепроникающий свет, что душа отступила, как перед внезапно блеснувшим в воздухе мечом. Послышались дивные, нежные, за душу хватающие звуки... Описать их не в силах никакой человеческий язык, и душа вся затрепетала, голова ее стала клониться все ниже и ниже, колени подгибались!

Небесный свет озарил ее, и она почувствовала, сознала то, чего раньше никогда не чувствовала, не сознавала, — всю тяжесть своих грехов: высокомерия и жестокосердия. Она вся просветлела и воскликнула:

— Все, что я сделала доброго, сделала я не сама по себе, а потому, что не могла иначе, зло же... исходило от меня самой!

И душа почувствовала, что вся бледнеет под лучами небесного света, бессильно пала на колени и как-то вся съежилась, ушла, спряталась в самое себя. Она чувствовала себя такою подавленною, ничтожною, недостойною войти в царство небесное, а при мысли о строгом правосудии Божием не смела даже воззвать к его милосердию.

И было ей явлено милосердие там, где она не ждала его.
Божье царство занимает бесконечное пространство, но любовь Божья наполняет его все с несказанною полнотой!

— Священна, блаженна и любима будь ты вовеки, душа человеческая! — прозвучало в воздухе.

И все мы, все задрожим в день нашей земной кончины перед блеском и великолепием небесным, низко опустим голову, смиренно преклоним колени, но вновь воздвигнутые любовью и милосердием Божиим, пойдем путями новыми и, становясь все лучше, чище и светлее, совершенствуясь все больше и больше, приблизимся наконец к небесному чертогу, и Он сам введет нас в светлую обитель вечного блаженства!
Другиня
Старая гвардия
Старая гвардия
Сообщения: 6683
Зарегистрирован: 19 янв 2009, 20:01
Откуда: Москва

Сообщение Другиня »

 
Ганс Христиан Андерсен


Под ивою (1852 год)


Окрестности Кьёге довольно голы; положим, город лежит на самом берегу моря, а это уж само по себе красиво, но все же окрестности могли бы быть покрасивее. А то куда ни обернешься — плоское, ровное пространство, до леса нескоро и доберешься. Освоившись хорошенько с местностью, можно, впрочем, и тут напасть на такие красивые местечки, что потом будешь скучать о них даже в самом восхитительном уголке земного шара.

Вот, например, на самой окраине города сбегали вниз к быстрой речке два простеньких, бедненьких садика, и летом здесь было прелесть как хорошо! Особенно для двух ребятишек: Кнуда и Иоганны, которые день-деньской играли тут; они были соседями и пролезали друг к другу сквозь кусты крыжовника, разделявшего их садики.

В одном из садиков росла бузина, в другом — старая ива. Под ивою-то дети особенно и любили играть — им позволяли, хотя дерево и стояло почти у самой речки, так что они легко могли упасть в воду. Ну да Господь Бог сам охраняет «малых сих», а не то было бы плохо!

Впрочем, дети были очень осторожны, а мальчик, так тот просто боялся воды; другие ребятишки весело плещутся себе, бывало, в заливе, бегают по воде, шалят, а его и не заманить туда. За то Кнуду и приходилось сносить немало насмешек; но вот Иоганне раз приснилось, что она плыла по заливу в лодке, и Кнуд преспокойно пошел к ней навстречу прямо по воде, а вода-то сначала была ему по шею, потом же покрыла его с головой! Полно с тех пор Кнуду терпеть насмешки! Назовут его трусом, а он сейчас и указывает на сон Иоганны: вон я какой храбрый! Очень он гордился своею храбростью, но от воды все-таки держался подальше.

Бедняки — родители ребятишек были соседями, виделись друг с другом ежедневно, а Кнуд и Иоганна целыми днями играли вместе в садиках и на дороге, обсаженной по обеим сторонам вдоль канав ивами. Красотой эти ивы не отличались, верхушки их были обломаны, да они и стояли-то тут не для красы, а для пользы. Старая ива в саду была куда красивее, и под нею ребятишки провели немало веселых часов.

В Кьёге есть большая площадь, и во время ярмарки на ней выстраивались целые улицы из палаток, в которых торговали лентами, сапогами и разною разностью. Во время ярмарки всегда бывала давка и суматоха и почти всегда шел дождик; во влажном воздухе так и пахло крестьянскими кафтанами и — что куда приятнее — медовыми коврижками. Целая лавка битком бывала набита коврижками! Славно! А что еще лучше — хозяин лавочки останавливался у родителей Кнуда, и мальчику, конечно, перепадало всякий раз по коврижке, которую он сейчас же делил с Иоганной.

Важнее же всего было то, что продавец коврижек умел рассказывать чудесные истории почти обо всякой вещи, даже о своих коврижках. Однажды вечером он рассказал детям историю, которая произвела на них такое сильное впечатление, что они не могли забыть ее никогда. Не мешает, пожалуй, и нам послушать ее, тем более что она очень коротка.

— На прилавке лежало две коврижки, — рассказывал торговец. — Одна изображала кавалера в шляпе, другая — девицу, без шляпы, но с полоской сусального золота на голове. Лицо у них было только на одной стороне, которою они лежали кверху. С этой-то лицевой стороны на них и надо было смотреть, а отнюдь не с оборотной, и так следует смотреть на всех людей вообще. У кавалера в левом боку торчала горькая миндалинка — это было его сердце, девица же была чистою медовою коврижкой. Лежали они на прилавке как образцы, лежали долго, ну и полюбили друг друга, но ни тот, ни другая ни гу-гу об этом, а так нельзя, если хочешь, чтобы любовь привела к чему-нибудь!

«Он — мужчина и должен заговорить первый!» — думала девица, хотя и была бы довольна одним сознанием, что любовь ее встречает взаимность. — Кавалер же, как и все мужчины, питал довольно кровожадные замыслы. Он мечтал, что он — живой уличный мальчишка, в кармане у него четыре скиллинга, и вот он покупает девицу и — съедает ее!..

Так они лежали на прилавке дни за днями, недели за неделями и сохли; мысли девицы становились все нежнее и женственнее. «Я довольна и тем, что лежу рядом с ним!» — думала она и вдруг треснула пополам. «Знай она, что я люблю ее, она, пожалуй, еще продержалась бы!» — подумал он.

— Вот вам и вся история, а вот и сами коврижки! — добавил торговец сластями. — Они замечательны историей своей жизни и своею немою любовью, которая никогда ни к чему не ведет! Ну, возьмите их себе!
И он дал Иоганне уцелевшего кавалера, а Кнуду треснувшую девицу. Рассказ, однако, так подействовал на детей, что они не могли решиться съесть парочку.

На другой день они отправились с коврижками на кладбище; церковные стены были густо обвиты и летом, и зимою чудеснейшим плющом, словно зеленый ковер был повешен!

Дети положили коврижки на травку, на самое солнышко, и рассказали толпе ребятишек историю немой любви, которая никуда не годится, то есть любовь, а не история. История-то была прелестна, все согласились с этим и поглядели на медовую парочку, но... куда же девалась девица? Ее съел под шумок один из больших мальчиков — вот какой злой! Дети поплакали о девице, а потом — верно, из жалости к бедному одинокому кавалеру — съели и его, но самой истории не забыли.

Кнуд и Иоганна были неразлучны, играли то под бузиною, то под ивою, и девочка распевала своим серебристым, звонким, как колокольчик, голоском прелестные песенки. У Кнуда голоса не было никакого, зато он твердо помнил слова песен — все-таки хоть что-нибудь! Горожане останавливались и заслушивались Иоганну; особенно же восхищалась ее голосом жена торговца металлическими изделиями.

— Соловьиное горлышко у этой малютки! — говорила она.

Да, славные то были денечки, но не вечно было им длиться!.. Соседям пришлось расстаться: мать Иоганны умерла, отец собирался жениться в Копенгагене на другой и, кстати, рассчитывал пристроиться там посыльным при одном учреждении — должность, как говорили, была очень доходная. Соседи расстались со слезами; особенно плакали дети, но старики обещали писать друг другу по крайней мере раз в год. Кнуда отдали в ученье к сапожнику — полно такому большому мальчику слоняться без дела! А потом его и конфирмовали.

Как хотелось ему в этот торжественный день отправиться в Копенгаген повидать Иоганну! Но, конечно, он не отправился ни в этот день, ни потом, хотя Копенгаген и лежит всего в пяти милях от Кьёге, и в ясную, тихую погоду через залив видны были столичные башни. В день же конфирмации Кнуд ясно видел даже золотой купол собора Богоматери.

Ах, как он скучал по Иоганне! А вспоминала ли о нем она?
Да! К Рождеству родители Кнуда получили письмо от ее отца. В нем говорилось, что в Копенгагене им повезло и что славный голосок Иоганны сулит ей большое счастье. Она уже была принята в театр, где поют, и даже зарабатывала кое-что. Из заработка своего она и посылала дорогим соседям на рождественские удовольствия целый риксдалер! Пусть в Кьёге выпьют за ее здоровье! В письме была и собственноручная приписка Иоганны: «Дружеский привет Кнуду!»

Все плакали от радости. У Кнуда только и дум было, что об Иоганне, а теперь выходило, что и она о нем думает! И вот чем ближе подходил срок его ученья, тем яснее ему становилось, что он любит Иоганну — значит, она должна стать его женою! При этой мысли все лицо его озарялось улыбкой, и он еще бойчее продергивал дратву, в то время как нога натягивала ремень. Он проколол себе шилом палец и даже не заметил! Уж он-то не будет молчать, как те коврижки, — их история научила его кое-чему.

И вот он — подмастерье. Теперь — котомку на спину и — марш в первый раз в жизни в Копенгаген! У него уже был там на примете один мастер. Вот Иоганна-то удивится и обрадуется ему! Ей уже теперь семнадцать лет, а ему девятнадцать.

Кнуд хотел было тут же, в Кьёге, запастись золотым колечком для нее, да потом сообразил, что в Копенгагене можно купить получше. Простившись со стариками родителями, он бодро зашагал по дороге; пора стояла осенняя: дождь, непогода, листья с деревьев так и сыпались. Усталый, промокший до костей, добрался наконец Кнуд до столицы и до нового хозяина.

В первое же воскресенье он собрался навестить отца Иоганны, надел новое платье и — в первый раз в жизни — новую шляпу, купленную еще в Кьёге; она очень шла к нему; до сих же пор он ходил всегда в фуражке. Вот Кнуд отыскал дом и поднялся вверх по лестнице. Сколько тут было ступенек! Просто голова кружилась при одной мысли о том, что люди могут жить так, почти что на головах друг у друга.

Зато в самом помещении было уютно, и отец Иоганны встретил Кнуда очень ласково. Для хозяйки дома Кнуд был совершенно посторонним человеком, но и она подала ему руку и угостила чашкой кофе.

— Вот Иоганна-то обрадуется тебе! — сказал отец. — Ишь ты каким молодцом стал! Ну, сейчас увидишь ее! Да, вот так девушка! Она нас так радует и, Бог даст, порадует еще больше! У нее своя комната, она платит нам за нее!

И папаша очень вежливо, словно чужой, постучался в дверь дочки. Они вошли. Батюшки! Какая прелесть! Такой комнаты не нашлось бы во всем Кьёге! У самой королевы вряд ли могло быть лучше! Тут был и ковер, и длинные занавеси до самого пола, бархатный стул, цветы, картины и большое зеркало, в которое можно было с разбега ткнуться лбом, приняв его за дверь. Все это сразу бросилось в глаза Кнуду, но видел он все-таки одну Иоганну.

Она стала совсем взрослою девушкой, но вовсе не такою, какою воображал ее себе он, — куда лучше! Во всем Кьёге не сыскать было такой девушки. Какая она была нарядная, изящная! Но как странно взглянула она на Кнуда — точно на чужого. Зато в следующую же минуту она так и бросилась к нему, словно хотела расцеловать.

Поцеловать-то она не поцеловала, но готова была. Да, очень она обрадовалась другу детства! Слезы выступили у нее на глазах, а уж сколько вопросов она назадавала ему: и о здоровье родителей его, и о бузине, и об иве, которых она звала, бывало, «матушкой» и «батюшкой», точно деревья были людьми. Впрочем, смотрели же Кнуд с Иоганной когда-то и на коврижки как на людей. Иоганна вспомнила и о них, о их немой любви, о том, как они лежали рядом на прилавке и как девица треснула пополам. Тут Иоганна весело рассмеялась, а Кнуд весь вспыхнул, и сердце его так и застучало.

Нет, она совсем не переменилась, не заважничала! И он отлично заметил, что это она заставила родителей попросить его остаться у них на целый вечер. Иоганна разливала чай и сама подала Кнуду чашку, а потом принесла книгу и прочла им из нее кое-что вслух. И Кнуду показалось, что она прочитала как раз историю его собственной любви — так подходило каждое слово к его мыслям.

Затем она спела простенькую песенку, которая, однако, превратилась в ее устах в настоящую поэму; казалось, в ней вылилась вся душа Иоганны. Разумеется, она любила Кнуда! Слезы текли по его щекам, он не мог справиться с собою, не мог даже выговорить слова. Самому ему казалось, что он выглядит таким глупым, но она пожала ему руку и сказала:

— У тебя доброе сердце, Кнуд! Оставайся таким всегда!

Что это был за чудный вечер! И мыслимо ли было заснуть после того? Кнуд так и не спал всю ночь. На прощанье отец Иоганны сказал:
— Ну, не забывай же нас! Не пропусти всю зиму, не заглянув к нам!

Значит, ему можно было опять прийти к ним в воскресенье; так он и решил сделать. Но каждый вечер по окончании работ — а работали они еще долго и при огне — Кнуд отправлялся бродить по городу, заходил в улицу, где жила Иоганна, и смотрел на ее окно. В нем почти всегда виднелся свет, а раз он увидал на занавеске тень ее профиля! Вот-то был чудный вечер! Жена его хозяина, правда, не очень была довольна такими вечерними прогулками, как она выражалась, покачивая головой, но сам хозяин только посмеивался:
— Э, пусть себе! Человек он молодой!

«В воскресенье мы опять увидимся, — размышлял Кнуд, — и я скажу ей, что она не выходит у меня из головы и потому должна быть моею женой. Правда, я еще бедный подмастерье, но могу сделаться и мастером, по крайней мере «вольным мастером»; я буду работать, стараться!.. Да, да, я скажу ей все! Из «немой любви» ничего не выйдет! Я уж знаю это из истории о коврижках».

Воскресенье настало, и Кнуд явился к родителям Иоганны, но как неудачно! Все трое собирались куда-то — так и пришлось ему сказать; Иоганна же пожала ему руку и спросила:
— А ты был в театре? Надо побывать! Я пою в среду, и, если ты свободен вечером, я пришлю тебе билет. Отец знает, где живет твой хозяин.

Как это было мило с ее стороны! В среду Кнуд получил запечатанный конверт, без всякого письма, но с билетом. Вечером Кнуд в первый раз в жизни отправился в театр. Кого же он увидал там? Иоганну! И как она была прелестна, обворожительна! Правда, она выходила замуж за какого-то чужого господина, но ведь это же было только так, представление. Кнуд отлично знал это, иначе разве она прислала бы ему билет на такое зрелище? Народ хлопал в ладоши и кричал, и Кнуд тоже закричал «ура!».

Сам король улыбнулся Иоганне, как будто и он обрадовался ей. Каким маленьким, ничтожным показался теперь самому себе Кнуд! Но он так горячо любил ее, она его тоже, а первое слово ведь за мужчиной — так думали даже коврижки. О, в той истории было много поучительного!

Как только настало воскресенье, Кнуд пошел к Иоганне; он был в таком настроении духа, словно шел причащаться. Иоганна была дома одна и сама отворила ему дверь — случай был самый удобный.

— Как хорошо, что ты пришел! — сказала она ему. — Я чуть было не послала за тобой отца. Но у меня было предчувствие, что ты придешь сегодня вечером. Дело в том, что я уезжаю в пятницу во Францию. Это необходимо, если я хочу стать настоящею певицей.

Комната завертелась перед глазами Кнуда, сердце его готово было выпрыгнуть из груди, и, хотя он и не пролил ни одной слезинки, видно было, как он огорчен. Иоганна заметила все и чуть не расплакалась сама.
— Верная, честная ты душа! — сказала она.

И тут уж язык у Кнуда развязался, и он сказал ей все, сказал, что горячо любит ее и что она должна выйти за него замуж. И вдруг он увидал, что Иоганна побледнела. Она выпустила его руку и сказала ему печальным, серьезным тоном:

— Не делай ни себя, ни меня несчастными, Кнуд! Я всегда буду для тебя верною, любящею сестрою, но... не больше! — И она провела своею мягкою ручкой по его горячему лбу. — Бог дает нам силы перенести многое, если только мы сами хотим того!

В эту минуту в комнату вошла ее мачеха.
— Кнуд просто сам не свой от того, что я уезжаю! — сказала она. — Ну, будь же мужчиной! — И она потрепала его по плечу, как будто между ними только и разговору было, что об ее отъезде. — Дитя! — прибавила она. — Ну, будь же паинькой, как прежде под ивою, когда мы оба были маленькими!

Но Кнуду казалось, будто от света отвалился целый край, а собственные мысли его стали оторванными нитями, которые ветер треплет туда и сюда. Он остался сидеть, хоть и не знал, просили ли его оставаться. Хозяева были с ним, впрочем, очень милы и приветливы, Иоганна опять угощала его чаем и пела, хоть и не по-прежнему, но все же очень хорошо, так что сердце Кнуда просто разрывалось на части. И вот они расстались. Кнуд не протянул ей руки, но она сама схватила его руку и сказала:
— Дай же на прощанье своей сестре руку, мой милый товарищ детства! — И она улыбнулась ему сквозь слезы и шепнула: — Мой брат!
Нашла чем утешить его! Так они и расстались.

Иоганна отплыла во Францию, а Кнуд по-прежнему бродил по вечерам по грязным улицам города. Другие подмастерья спрашивали его, чего это он все философствует, и звали его пойти с ними повеселиться, ведь и в нем небось кипела молодая кровь.

И они пошли вместе в увеселительное заведение. Там было много красивых девушек, но ни одной такой, как Иоганна. И тут-то как раз, где он думал забыть ее, она не выходила у него из головы, стояла перед ним как живая. «Бог дает нам силы перенести многое, если только мы сами хотим того!» — сказала она ему, и душою его овладело серьезное, торжественное настроение, он даже сложил руки, как на молитве, а в зале визжали скрипки, кружились пары... И он весь затрепетал: в такое место ему не следовало бы водить Иоганну — она всегда ведь была с ним, в его сердце! И он ушел, пустился бежать по улицам к тому дому, где она жила. В окнах было темно, кругом тоже темно, пусто, безотрадно... И никому не было дела до Кнуда; люди шли своею дорогою, а он своею.

Настала зима, реки замерзли, природа словно готовилась к смерти.
Но с наступлением весны и открытием навигации Кнуда охватило вдруг тоскливое желание уйти отсюда... бежать куда глаза глядят — только не во Францию.

И вот он вскинул котомку на спину и пошел бродить по Германии, переходя из одного города в другой, не зная ни отдыха, ни покоя. Только в старинном прекрасном городке Нюрнберге тоска его как будто затихла немного, и он мог остановиться.

Нюрнберг — диковинный городок, словно вырезанный из какой-нибудь старинной иллюстрированной хроники. Улицы идут, куда и как хотят сами, дома не любят держаться в ряд, повсюду выступы, какие-то башенки, завитушки, из-под сводов выглядывают статуи, а с высоты диковинных крыш сбегают на улицы водосточные желоба в виде драконов или собак с длинными туловищами.

Кнуд стоял с котомкою за плечами на Нюрнбергской площади и смотрел на старый фонтан, на его библейские и исторические фигуры, орошаемые брызгами воды. К фонтану подошла зачерпнуть воды красивая девушка; она дала Кнуду напиться и подарила розу — в руках у нее был целый букет роз. Кнуд счел это добрым предзнаменованием и решил остаться в городе.

Из церкви доносились до него могучие звуки органа; что-то знакомое, родное слышалось в них — как будто они неслись из Кьёгской церкви. И он зашел в величественный собор. Солнышко светило сквозь расписные стекла окон, играло на стройных, высоких колоннах, и душой Кнуда овладело тихое, благоговейное настроение.
Скоро он нашел себе хорошего хозяина, стал работать и учиться языку.

Рвы, окружавшие город в старину, давно были обращены жителями в маленькие огороды, но высокие каменные крепостные стены с башнями возвышались еще по-прежнему. Канатный мастер вил свои канаты в старой бревенчатой галерее, тянувшейся вдоль одной из стен. Изо всех щелей и дыр галереи росла бузина; она свешивала свои ветви к маленьким низеньким домикам, ютившимся внизу, а в одном-то из них как раз и жил хозяин Кнуда. Ветви бузины лезли прямо в окошко его каморки, помещавшейся под самою крышей.

Кнуд прожил тут лето и зиму, но, когда пришла весна, здесь стало невыносимо: бузина зацвела, и аромат ее так напоминал Кнуду его родину и сад в Кьёге, что он не выдержал и перебрался от своего хозяина к другому, жившему ближе к центру города: тут уж бузины не было.

Новый хозяин жил возле старого каменного моста, перекинутого через бурливую речку, словно ущемленную между двумя рядами домов; прямо против дома стояла вечно шумящая водяная мельница. У всех домов были балконы, но такие старые и ветхие, что дома, казалось, только и ждали удобной минуты стряхнуть их с себя в воду. Тут, правда, не росло ни единого кустика бузины, на окнах не виднелось даже цветочных горшков с какой-нибудь зеленью, зато перед самыми окнами стояла большая старая ива! Она словно цеплялась за дом, чтобы не свалиться в реку, и свешивалась к воде своими гибкими ветвями — точь-в-точь как ива в саду в Кьёге.

Кнуд убежал от «матушки» и наткнулся на «батюшку!» Дерево это, особенно лунными вечерами, казалось Кнуду таким родным, таким знакомым, что он чувствовал себя «кровным датчанином при лунном свете» (Слова из популярного датского водевиля, соч. г-жи И. Гейберг. — Примеч. перев.).

Но дело-то было вовсе не в лунном свете, а в старой иве.
И тут Кнуду стало невтерпеж, а почему? Спросите иву, спросите цветущую бузину! Кнуд распростился с хозяином и с Нюрнбергом и пошел дальше.

Ни с кем не говорил он об Иоганне, глубоко в сердце схоронил он свое горе; история же о двух коврижках приобрела теперь для него особенно глубокое значение. Теперь он понял, почему у кавалера сидела в груди горькая миндалина: у него самого вся душа была отравлена горечью; Иоганна же, всегда такая ласковая, приветливая, была чисто медовою коврижкою!..

И ему стало не по себе; должно быть, ремень котомки слишком давил ему грудь — трудно было перевести дух. Он ослабил ремень, но толку не вышло: окружающий его мир давно уже как-то сузился для него, как бы убавился на целую половину, и эту-то половину Кнуд носил в себе — вот оно что! Вот отчего ему было так тяжело.

Только при виде высоких гор он почувствовал, что на сердце у него стало как будто полегче, границы света опять как будто расширились, а с ними и его кругозор; мысли невольно обратились к окружающему, и на глазах выступили слезы.

Альпы показались ему сложенными крыльями земли. Что, если бы она развернула, распустила эти огромные крылья, испещренные чудными рисунками: темными лесами, бурливыми водопадами, облаками и снежными массами! «В день страшного суда так и будет! Земля развернет свои широкие крылья, полетит к Богу и лопнет, как мыльный пузырь, в лучах его света! Ах, если бы это было сегодня!» — вздыхал Кнуд.

Тихо брел он по стране, казавшейся ему цветущим фруктовым садом. С деревянных балкончиков кивали ему головками девушки-кружевницы; вершины гор горели от лучей вечернего солнца как жар. Он взглянул на зеленые озера, окруженные темными деревьями, и вспомнился ему берег Кьёгского залива... Но в душе его уже не было прежней смертной тоски, она сменилась тихою грустью.

Там, где Рейн одною бесконечною волною стремится вперед, обрывается со скалы и, разбиваясь о камни, выбрасывает в воздух белоснежные облачные массы, как будто тут была колыбель облаков, где радуга порхает над водою, словно вьющаяся по ветру лента, — Кнуду вспомнилась водяная мельница в Кьёге, где вода тоже кипела и разбивалась в облачную пену под колесами.

Он охотно остался бы в тихом прирейнском городке, но здесь так много было ив и бузины! И он отправился дальше, за высокие величественные горы, проходил по туннелям и по горным тропинкам, лепившимся возле отвесных, как стены, гор, словно ласточкины гнезда.

В глубине пропастей шумели водопады, облака ползли под его ногами, а он все шел да шел под теплыми лучами солнца, по чертополоху, альпийским розам и снегам, дальше и дальше, и вот наконец прощай, север! Кнуд спустился в долину и очутился в тени каштанов, дорога лежала мимо виноградников и маисовых полей. Горы встали стеною между ним и всеми воспоминаниями; так оно и следовало.

Вот Кнуд и в большом великолепном городе Милане нашел немецкого мастера и стал у него работать. Хозяева его оказались славными, честными и трудолюбивыми людьми; они от души полюбили тихого, кроткого и набожного юношу, который мало говорил, но много работал.

И у него самого на душе стало как будто полегче; казалось, Бог наконец сжалился над ним и снял с его души тяжелое бремя.

Первым удовольствием стало для Кнуда взбираться на самый верх величественного мраморного собора, словно изваянного со всеми своими остроконечными башнями, шпицами, высокими сводами и лепными украшениями из снегов его родины. Из каждого уголка, выступа, из-под каждой арки улыбались ему белые мраморные статуи.

Он взбирался на самую вершину: над головою его расстилалось голубое небо, под ногами — город, а кругом вширь и вдаль раскинулась Ломбардская долина, ограниченная к северу высокими горами, вечно покрытыми снегом. Он вспоминал при этом Кьёгскую церковь, ее красные увитые плющом стены, но воспоминание это не будило в нем тоски по родине. Нет, пусть его схоронят тут, за горами!

Целый год прожил он в Милане; прошло уже три года с тех пор, как он покинул родину. И однажды хозяин повел его на представление — не в цирк, смотреть наездников, а в оперу.

Что это был за театр, какая зала! Стоило посмотреть! Во всех семи ярусах — шелковые занавеси, и от самого пола до потолка — просто голова кружится, как поглядишь! — сидят разряженные дамы с букетами в руках, словно на бал собрались. Мужчины тоже в полном параде; многие в серебре и золоте. Светло было в зале, как на ярком солнышке, и вдруг загремела чудесная музыка. Да, тут было куда лучше, чем в Копенгагенском театре, но там зато была Иоганна, а тут...

Что это, колдовство? Занавес поднялся и на сцене тоже стояла Иоганна, вся в шелку и золоте, с золотою короною на голове! Она запела, как могут петь разве только ангелы небесные, и выступила вперед... Она улыбалась так, как могла улыбаться одна Иоганна, она смотрела прямо на Кнуда!..

Бедняга схватил своего хозяина за руку и вскричал:
«Иоганна!» Но крик его был заглушен музыкой; хозяин же кивнул в ответ головою и сказал: «Да, ее зовут Иоганной!» И он показал на печатный листок — там стояло ее полное имя.

Да, это был не сон! И весь народ ликовал: ей бросали цветы и венки, и, стоило ей уйти, ее опять звали назад; она уходила и выходила, уходила и опять выходила.

На улице карету ее окружила толпа, выпрягла лошадей и повезла ее. Кнуд был впереди всех, веселее всех, и, когда они добрались наконец до великолепно освещенного дома, где жила Иоганна, Кнуд встал перед самыми дверцами кареты. Дверцы отворились, и она вышла. Свет падал ей прямо в лицо; она улыбалась и ласково благодарила всех; она была растрогана... Кнуд не сводил с нее глаз, она тоже посмотрела на него, но не узнала. Господин со звездой на груди подал ей руку: это был ее жених — толковали в народе.

Кнуд пришел домой, и — котомку на плечи! Он хотел, он должен был вернуться на родину, к бузине, к иве... ах, под иву.
Хозяева просили его остаться, но все уговоры были напрасны. Они говорили ему, что дело идет к зиме, что все горные проходы уже занесены снегом. Нужды нет, он мог идти за медленно двигающеюся почтового каретой, ведь для нее-то уж расчистят дорогу!

И он побрел с котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался; силы его уже начали слабеть, а он все еще не видел перед собою ни города, ни жилья; шел он все на север, над головой его загорались звезды, ноги его подкашивались, голова кружилась... В глубине долины тоже загорались звездочки, словно и под ногами у него расстилалось небо. Кнуду нездоровилось.

Звездочки внизу все прибывали и прибывали, становились все светлее, двигались туда и сюда. Это блестели в одном маленьком городке огоньки в окнах домов, и, когда Кнуд сообразил, в чем дело, он собрал последние силы и кое-как доплелся до постоялого двора.

Целые сутки пробыл он тут; все тело его просило отдыха. Сделалась оттепель, в долине стояла страшная слякоть и грязь, но на другое утро явился шарманщик, заиграл датскую песню, и Кнуд сейчас же отправился в путь. Много дней шел он, не останавливаясь, торопясь изо всех сил, как будто дело шло о том, чтобы застать в живых домашних.

Ни с кем не говорил он о своей тоске, никто не мог и подозревать о его глубочайшем сердечном горе; да и что за дело людям до такого горя — оно не интересно; нет до него дела даже друзьям; у Кнуда, впрочем, и не было друзей. Чужой всем, пробирался он по чужой земле на родину, на север. В единственном полученном им больше года тому назад из дому письме говорилось: «Ты не настоящий датчанин, как мы все: мы ужасно привязаны к своей родине, а тебя все тянет в чужие страны!» Да, родители могли так писать — они ведь знали его.

Смеркалось; Кнуд шел по большой дороге; в воздухе уже становилось холоднее, а сама почва — ровнее, больше встречалось лугов и полей.

У дороги стояла большая ива, и вся окрестность была такою родною, чисто датскою! Кнуд сел под иву; он очень устал, голова его упала на грудь, глаза закрылись, но он ясно чувствовал, что ива ласково склонилась к нему ветвями.

Дерево было похоже на могучего, сильного старца... на самого «батюшку!» «Батюшка» нагнулся к Кнуду, взял его в объятия, как усталого сына, и понес домой, в Данию, на открытый морской берег, в садик, где он играл еще ребенком... Да, это был сам «батюшка» из Кьёге, он пошел искать сына по белу свету, нашел его и принес в садик возле речки! Тут же стояла и Иоганна, разодетая, с короной на голове, какою Кнуд видел ее в последний раз. И она встретила его радостным: «Добро пожаловать!»

Тут же, возле, стояли две чудные фигуры, и все же они походили теперь на людей куда больше, чем во времена детства Кнуда, — и они тоже изменились. То были две коврижки: кавалер и девица; они стояли к Кнуду лицевою стороной и были на вид хоть куда.

— Спасибо тебе! — сказали они. — Ты развязал нам язык! Ты объяснил нам, что нужно свободно высказывать свои мысли, а иначе не будет никакого толку! Ну вот теперь и вышел толк: мы — жених и невеста!

И они пошли рука об руку по улицам Кьёге и даже с оборотной стороны были ничего себе, вполне приличны! Они направились прямо в церковь; Кнуд с Иоганной за ними, тоже рука об руку. Церковь ничуть не переменилась, чудесный плющ все так же вился по красным стенам. Главные двери были отворены настежь; слышались звуки органа. Коврижки вошли в церковь и вдруг отступили в сторону. «Господа вперед!» — сказали они, и Кнуд с Иоганной очутились впереди.

Оба преклонили колени, и Иоганна склонилась головкой к лицу Кнуда. Из глаз ее текли холодные, ледяные слезы — это растаял от горячей любви Кнуда лед ее сердца. Слезы ее упали на его пылающие щеки, и — он проснулся и увидал, что сидит под старою ивой, в чужой стороне, в холодный зимний вечер, один-одинешенек... Ледяной град так и колол ему лицо.

— Я пережил сейчас блаженнейшие минуты в моей жизни! — сказал он. — И то во сне! Боже, дай же мне опять заснуть! — И он закрыл глаза, заснул, сладко задремал.

Утром пошел снег, совсем занес его ноги, а он все спал. Сельчане шли в церковь и увидали на дороге мертвого подмастерья: он замерз под ивою.
Ответить

Вернуться в «Творчество»