Иван Сергеевич Тургенев
Ах, давно ли гулял я с тобой!
Ах, давно ли гулял я с тобой!
Так отрадно шумели леса!
И глядел я с любовью немой
Всё в твои голубые глаза.
И душа ликовала моя...
Разгоралась потухшая кровь,
И цвела, расцветала земля,
И цвела, расцветала любовь.
День весенний, пленительный день!
Так приветно журчали ручьи,
А в лесу, в полусветлую тень
Так светло западали лучи!
Как роскошно струилась река!
Как легко трепетали листы!
Как блаженно неслись облака!
Как светло улыбалася ты!
Как я всё, всё другое забыл!
Как я был и задумчив и тих!
Как таинственно тронут я был!
Как я слез не стыдился моих! —
А теперь этот день нам смешон,
И порывы любовной тоски
Нам смешны, как несбывшийся сон,
Как пустые, плохие стишки...
1843
О расставании
Re: О расставании
Иван Бунин
* * *
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шел - и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь черные лучистые ресницы.
На ней был креп,- прозрачный легкий газ
Весенний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком свете глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом... Была весна...
Она меня простила - и забыла.
1905
* * *
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шел - и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь черные лучистые ресницы.
На ней был креп,- прозрачный легкий газ
Весенний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком свете глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом... Была весна...
Она меня простила - и забыла.
1905
Re: О расставании
Арцыбашев М.П.
Жена
I
Моя жена была высокая, красивая и стройная женщина. До свадьбы она постоянно ходила в малороссийском костюме, жила на даче в старом деревянном доме, окруженном густым вишневым садом, пела хохлацкие красивые и грустные песни и любила путать в черные волосы самые простые, красные и желтые цветы.
За садом той дачи, где жила она с братом и его семьей, проходила железная дорога высокой, странно ровной насыпью, внизу поросшей репейником, а сверху засыпанной ровным песком, белевшим в лунном свете, как голубой мел.
Брат ее, большой желчный и лысый человек с низким животом, в желтой парусиновой паре, всегда потной под мышками, не любил меня, и на их даче я никогда не бывал. Она выходила ко мне на свидания через вишневый сад, по насыпи, в тоненькую и белую березовую рощицу. Еще издали была видна ее высокая и гибкая фигура и мягким силуэтом вырезывалась в бесконечно широком и глубоком небе, усеянном золотыми, голубыми и красными звездочками и далеко облитом ровным холодным светом луны.
За насыпью была густая, черная и жуткая тень, в которой неподвижно и чутко стояли тоненькие стволы березок и молчаливо тянулась от земли высокая влажная трава. В этой роще я ждал ее, и мне было жутко и весело в прозрачной голубой тени. Когда в небе, высоко надо мною, вырисовывался знакомый силуэт, я карабкался навстречу, скользя по мокрой траве, подавал ей руку, и мы оба, точно падая, стремительно сбегали вниз, с силой разгоняя густой воздух, развевавший волосы и шумевший в ушах, влетали в сумрак и тишину рощи и вдруг сразу замирали, по колена в траве, сильно и смущенно прижимаясь всем телом друг к другу.
Мы почти не говорили, и нам не хотелось говорить. Было тихо, пахло странным, таинственно непонятным ароматом, от которого кружилась голова, и все исчезало из глаз и сознания, кроме жгучего и тревожного наслаждения. Сквозь тонкую, сухую материю я чувствовал, как чуть-чуть дрожало и томилось, наслаждаясь, молодое, сильное, упругое и нежное тело, как подавалась и ускользала из моих влажных пальцев круглая и мягкая грудь. Близко-близко от своего лица я видел в темноте полузакрытые, как будто ничего не говорящие, слабо и таинственно поблескивающие из-под ресниц глаза. Трава была мокрая и брызгала холодной, приятной росой на голое тело, странно теплевшее в прохладном и влажном воздухе. Как будто на всю рощу разносились торжествующие удары наших сердец, но нам казалось, что во всем необъятно громадном мире нет никого, кроме нас, и никто не может прийти помешать нам среди этих сдвинувшихся березок, ночных теней, влажной травы и одуряющего запаха сырого, глубокого леса. Время шло где-то вне, и все было наполнено одним жгучим, неизъяснимо прекрасным, могучим и смелым наслаждением жизнью.
Потом, когда небо начинало светлеть и тьма под березками становилась прозрачной и бледной, луна молчаливо и тихо выходила над насыпью, и ее бледный таинственный свет кое-где трогал тьму, пестрил бледными пятнами стволы тоненьких березок и вытягивал их спутанные тени по мокрой траве. По насыпи, черной как уголь, мгновенно закрывая луну и застилая рощу, насыпь и звезды клочьями разорванного, цепкого дыма, проносился длинный черный поезд. Земля дрожала и гудела, скрежетало и лязгало что-то металлически жесткое и твердое, а внизу, в тихой роще, слабо и пугливо вздрагивали тоненькие веточки березок.
Когда поезд затихал вдали и дым тихо таял в предрассветной мгле, я помогал ей подняться на насыпь, сам через силу держась на сильно ослабевших ногах. На самый верх она поднималась одна, а я стоял шагом ниже и смотрел на нее снизу вверх, слыша возле самого лица шорох и запах измятых юбок. Она улыбалась стыдливо и торжествующе, мы говорили что-то шепотом, и она уходила по насыпи, облитая бледным светом низко стоящей луны и еще слабого рассвета, а мне долго еще казалось, что все вокруг шепчет ее голосом и пахнет ее тревожным и остро-сладострастным запахом.
Я долго смотрел ей вслед, а потом уходил по насыпи, широко шагая сильными ногами, глубоко и легко дыша и улыбаясь навстречу рассвету.
Внутри меня все пело и тянулось куда-то с неодолимой живой силой. Мне хотелось взмахнуть руками, закричать, ударить всей грудью о землю и казалось странным и смешным уступать дорогу встречным поездам с их мертвыми огненными глазами, грохотом и свистом.
Рассвет разгорался передо мною радостной волной, охватывавшей все небо, а внутри меня было могучее, умиленное и благодарное чувство.
II
Я работал тогда над большой картиной и любил эту картину. Но с ней я никогда не говорил о моей картине, как вообще не говорил о своей жизни. В моей жизни было много веселого, скучного, тяжелого и отрадного, больше же всего мелкого, обыкновенно неинтересного: я ел, пил, спал, заботился о костюмах и работал, у меня были товарищи, с которыми мне было свободно и просто, и все это было обыкновенно и понятно.
А она была такая красивая, тревожная и таинственная, и мне нужна была такою красивою и таинственной, не похожей на все другое: она должна была дать мне то, чего я не мог найти во всей остальной жизни.
И в моей жизни, как день и ночь, стало два мира, и хотя оба они давали полную жизнь, но не сливались вместе.
III
Обвенчались мы в маленькой и темной дачной церкви, только при самых необходимых свидетелях. Я не думал о браке, и она не настаивала на нем, но об этом хлопотали другие люди, и мы не противились, потому что нам казалось, будто так и должно быть. Только накануне свадьбы мне было тяжело, страшно, душно.
В церкви было темно и гулко. Поп и дьячок читали и пели что-то неразборчивое и незнакомое мне. Было любопытно и немного стыдно: было странно и неловко сознавать, что все это совершенно серьезно, важно и действительно навсегда должно изменить мою жизнь, таинственно, как смерть и жизнь. Когда я старался внушить себе это, я невольно улыбался и боялся обидеть всех этой улыбкой. Жена, как всегда красивая, стройная и нежная, стояла рядом, и вместо обычного, простого и пестрого костюма на ней было серое, твердое и длинное платье. Она казалась мне такою красивою, таинственно и приятно близкою, но где-то внутри меня было что-то странное, недоумевающее и враждебное. Когда мы целовались при всех, мне было только неловко, и я чувствовал с холодным любопытством, что губы у нее горячие и мягкие.
Потом мы все вместе шли пешком по бестолково шумной улице. Брат, которого мне было неудобно и неприятно целовать при поздравлении, предложил напиться чаю в ресторане, и все согласились не с удовольствием, а так, как будто этого только и недоставало. Мы с женой шли впереди под руку, и нам было стыдно и приятно идти рядом, прижимаясь друг к другу при других.
Пока мы шли, под серым твердым платьем я локтем чувствовал знакомое сладострастно-мягкое и теплое тело, теплевшее под натянутой холодной материей, и все повторял, напрасно стараясь сосредоточиться: "А ведь это так и есть теперь: она моя жена... жена... жена".
Я старался произносить это слово на все лады, отыскивая тот тон, в котором оно прозвучит как великий и таинственный символ. Но слово звучало, как и всякое слово, пусто и легко.
В гостинице мы взяли отдельный кабинет, пили невкусный чай и ели какие-то конфеты. Говорить было не о чем, и все казалось странным, что ничего особенного не происходит вокруг, когда в нашей жизни произошло то, чего никогда не было.
Потом мы ехали в почти пустом вагоне дачного поезда и под грохот колес спорили о какой-то пословице, которая казалась мне ужасно глупой, а брату ее и студенту-шаферу - умной и меткой.
Жена слушала и молчала, а глаза у нее сильно блестели в полусумраке. Мне показалось, что я и студент вовсе не спорим о том, что нас интересует, а состязаемся в остроумии перед нею, и я ясно видел, что то же думает и она и что ей это приятно. Мне было обидно и странно, что и теперь она может относиться равно к нам обоим. Потом она встала и вышла на площадку, а мне хотелось пойти за нею, но почему-то я не пошел. Кажется, потому, что все ожидали, что я встану и пойду, и потому, что так и было "нужно".
На даче опять думали пить чай, но вместо этого другой студент, веселый и простой малый, достал водки. Я тогда пил мало и не любил пить, но очень обрадовался водке, смеялся, пил, закусывал селедкой, неприятной на вкус. С женой мне было неловко говорить, и она села далеко. Я изредка незаметно взглядывал на нее, и мне казалось в ту минуту странным, что она может так спокойно и самоуверенно сидеть и смотреть на всех при мне, что ей не стыдно того, что было в роще. Еще мне казалось, что студент ненавидит меня за нее, и я чувствовал себя тревожно, как между врагами, которых надо бояться и ненавидеть. Когда студент заговорил почему-то о фехтовании, я сказал, что недурно фехтую. Другой студент, смеясь, принес нам две жестяные детские сабельки и предложил попробовать:
- А ну... отхватите друг другу носы!
Мы стали между столом и диваном, в узком неудобном месте, и скрестили свои сабельки, слабо и тревожно бренчавшие. Жена встала, чтобы дать нам место, и я опять увидел в ее глазах сладострастное любопытство. И вдруг меня охватила страстная, неодолимая злоба и ненависть к студенту, и по его быстро побледневшему лицу я понял, что и он ненавидит и боится меня. Должно быть, все почувствовали это, потому что жена брата встала и отняла у нас сабельки.
- Еще глаза друг другу повыкалываете, - сказала она и бросила сабельки за шкаф.
Брат странно хихикал, студент молчал, а у жены было самодовольное и лживое выражение лица.
Ночью жена ушла к себе в комнату, а мы, я и два студента, улеглись в той же комнате на полу.
В темноте мне опять пришло в голову: почему жене не было стыдно того, что происходило между нами в роще? Почему же это было тайной?.. Или вообще это вовсе не стыдно, а хорошо, или она - бесстыдная, наглая и развратная? Если это хорошо, то зачем все прячутся с этим и зачем мы повенчались; а если дурно, значит, она - развратная, падшая, и зачем тогда я женился на ней? Почему я думаю, что она не будет теперь, тайно от меня, как прежде от всех, отдаваться другим, как отдавалась мне?..
Когда она не была еще моей женой и оба мы были свободны всем существом своим, мне нравились свобода и смелость, с какими она отдавалась мне, шла на все ради жизни и любви. Тогда я совершенно не думал о том, что так же приятно, и страшно, и интересно ей будет со всяким мужчиной, который может занять мое место. Это так же не касалось меня, как не касается свободный полет птицы, которою я любуюсь. А теперь, когда она стала моей женой и вошла в мою жизнь и взяла ее, а мне отдала свою, это стало казаться мне ужасным, потому что это было бы нелепо, смяло бы все, уничтожило бы всякий смысл в том, что мы сделали и что мы усиливались считать неизмеримо важным.
Я всю ночь силился не спать. Мне было жарко и тяжело от тяжелого, жестокого, жадного чувства и все казалось, что стоит мне только уснуть, как тот студент встанет и крадучись пойдет к моей "жене". Что-то вроде кошмара горело в груди и в голове и чудилось, что жена не спит за своей запертой дверью и чего-то молчаливо и гадко ждет.
Я чувствовал, что с головой погружаюсь в какую-то грязь, пустоту, мерзость, и сознавал, что это безобразное, нелепое, омерзительно-ничтожное чувство вовсе не свойственно мне, а надвинулось откуда-то со стороны, как кошмар, как чад, давит меня, душит, уничтожает меня.
"Этого не может быть... это ведь не так, не то!.." - старался я уверить себя и не знал, почему нет.
IV
Мне стало странно и трудно сознавать, что я уже не один, что всякое слово и дело мое страшно отзывается в другом человеке, который видит, чувствует и думает совсем не то и не так, как я.
И с первого же дня исчезло все то красивое, таинственное и сильное, что давала нам ночная страсть. Тысячи мелочей, сухих и суровых, поднялись откуда-то бестолковой массой и сделали все некрасивым, простым и ничтожным. В первый раз в жизни мне стало стыдно того, что было "я": было стыдно своей бедности, было стыдно интересоваться пошлостями жизни, делать некрасивые отправления, было стыдно одеваться при жене. Несвежее белье, случайная рвота, протертый замасленный пиджак, то маленькое место, которое я занимал в обществе, - все было мелко и уничтожало без следа тот красивый и сильный образ, который создали в ее глазах ночь, роща, лунный свет, моя сила и страсть.
И жена как-то сразу опустилась, отяжелела и обуднилась. Через три дня она уже была для меня такою же понятной и обыкновенной, как всякая женщина в домах и на улицах, и даже больше. Утром, еще неумытая и непричесанная, она казалась гораздо хуже лицом, носила талейку из желтой чесучи, которая так же мокро потела под мышками, как и пиджак ее брата. Она много ела и ела некрасиво, но очень аккуратно, легко раздражалась и скучала.
Мне пришлось делать то, к чему я не привык: массу мелких и серьезных дел, не так, как то нравилось и казалось нужным именно мне и для меня, а так, как нужно было для нас обоих, для двух совершенно разных людей. Это было возможно только при отказе от многого именно своего, и с каждым днем росло число этих отказов и уменьшалось то, что я хотел сделать и испытать в своей жизни.
Поселились мы в городе, в небольшой, не нами обставленной комнате, где было чистенько и аккуратно, и оттого всякий стул, лампа, кровать говорили простым и скучным языком о долгой однообразной жизни.
Жена забеременела. Когда она сказала мне об этом, меня больше всего поразило самое слово, такое грубое, тяжелое, скучное и конченное.
И еще больше поднялось с пола жизни, как пыль, мелочей, которые уже не были мелочами, потому что назойливо и властно, как закон, лезли в глаза, требовали серьезного внимания, напряжения душевных сил, поглощавшего жизнь. Когда я был один, я не боялся за себя, если у меня не было чего-либо: платья, пищи, квартиры; я мог уйти куда-нибудь, хоть в ночлежку, искать на стороне, мог побороть тяжесть нужды юмором и беззаботностью, и было всегда легко и свободно, и не было границ моей жизни; а когда нас стало двое, уже нельзя было ни уйти, ни забыть ничего, а надо было во что бы то ни стало заботиться, чтобы "было" все, и нельзя было двинуться с места, как будто из тела вошли в тяжелую землю корни. Можно было весело терпеть самому, но нельзя было спокойно знать, что терпит другой человек, дорогой тебе и связанный с тобой на всю жизнь. Если бы даже и удалось забыть, уйти, то это не было бы уже легкостью, а жестокостью. И, где бы я ни был, что бы ни делал, мелочи неотступно шли теперь за мной, напоминали о себе каждую минуту, назойливо кричали в уши, наполняли душу тоской и страхом.
Дни шли. Я любил жену, и она любила меня, но уже новой, спокойной, неинтересной любовью собственника, в которой было больше потребности и привязанности, чем страсти и силы. И иногда просто даже странно было вспомнить, что все "это" сделалось именно и только ради страсти. А в то время пока мы думали, чувствовали, делали все, что было нужно нам, пока все это казалось жизнью, волновало, радовало или мучило нас, беременность жены шла своим путем, по независящим от нас железным законам, занимая все больше и больше места в нашей жизни, вытесняя все другие интересы и желания.
Странно мне было то, как жена относилась к своему положению: это было для нее что-то неизмеримо важное, глубокое и притом святое. Она ни на минуту не забывала об этом, берегла будущего ребенка и никогда не спрашивала себя, кто это будет, зачем он нам нужен, почему придет и счастье или горе принесет с собою. Рождение его представлялось ей чем-то вроде светлого восхода какого-то лучезарного солнца, которое осветит и ее, и мою жизнь с иной, настоящей стороны и всему в ней придаст смысл и радость. И в то же время я ясно сознавал, что ребенок идет ко мне независимо от своей воли, что я могу желать его или не желать, а он все-таки придет, что мне никогда не нужно было его, не нужно и теперь (совсем не так, как всегда и всем нужно солнце), что мне нет никакого дела до будущего человека, что его жизнь может быть совсем не такою, какая интересна и кажется хорошею мне, и что у меня есть своя, большая, свободная и захватывающая жизнь, которой я еще не исчерпал и которую никто не может требовать у меня. И чем больше я думал о будущем, тем более ненужным, обременительным казалось мне рождение ребенка: оно спутывало все мои планы на жизнь, и, наконец, вся эта беременность стала возбуждать во мне злое чувство, как неудобное, тяжелое обстоятельство жизни.
Один раз жена сказала мне:
- Отец и мать - рабы своего ребенка! - И счастливо улыбнулась.
Я удивился и промолчал. До сих пор я всегда думал, что не могу быть ничьим, и полагал, что это хорошо. Теперь же я чувствовал, что это так и есть и иначе и быть не может: я буду рабом и не могу не быть им, потому что я незлой и совестливый человек и потому что инстинкт окажется сильнее меня и вложит в меня эту тупую, бессмысленную, узкоживотную любовь к своему детенышу. И в ту же минуту я ощутил прилив бессильного отчаяния и горькое, злое чувство. Я увидел, что это сильнее меня, и возненавидел будущее той неумолимой и безнадежной ненавистью, какою случайный раб ненавидит своего господина. А жена видела в этом рабстве истинное счастье, как прирожденная верная раба, даже и не понимающая свободы.
"Чем объяснить, - подумал я, - что даже Библия говорит, что Бог дал материнство как наказание, а люди сделали из этого радость?.."
V
У меня были два товарища, оба художники, как и я, простые, веселые и живые люди, которых я очень любил. Прежде мы с ними постоянно мотались из стороны в сторону и в жизни нашей была вся бесконечно разнообразная прелесть ничем не связанной, веселой богемы.
Теперь мне было неудобно вести такой образ жизни, даже часто уходить надолго из дому: я бы причинил этим горе жене, а я не хотел огорчать ее, потому что любил. Правда, она охотно отпускала меня на этюды и даже сама посылала, но морщилась, грустила и, видимо, страдала, когда я уходил туда, где была игра или были женщины, и хотя ничего не говорила об этом, но безмолвно осуждала меня за игру, за разгул, за безалаберность. Хуже всего было то, что она была права: все это было дурно, и я сам знал это, но было странно и обидно, что не "я" решаю переменить жизнь, а делает это за меня другой человек.
На этюдах исчезло именно то, что составляло их прелесть: прежде, выходя из города, я чувствовал только одно - что мне хорошо в бесконечном просторе полей, и желал только одного - уйти как можно дальше. Если я сбивался с дороги, ночевал в поле, это было еще лучше, еще свободнее, еще шире. А теперь я думал, что нехорошо с моей стороны оставлять жену одну на целый день.
- Ты придешь к обеду? - спрашивала жена.
И я все время докучливо думал только о том, что не надо заходить слишком далеко, старательно замечал дорогу, торопился на возвратном пути и искренно страдал, когда товарищи мои увлекались этюдами и останавливались где-нибудь на дороге.
- А ты отчего не пишешь? - спрашивали они, весело набрасывая живые краски.
- Так... лень... - притворно улыбался я, вставал, ложился, отходил и приходил с томлением в душе, боясь, чтобы они не догадались об этом, и думая, что они догадываются. Было чего-то стыдно.
Было мучительно так, как мучительно здоровому и веселому животному, пущенному в луга с веревкой на ногах.
Товарищи долго не могли понять этого, а когда поняли, то из деликатности старались не задерживать меня. Это было им скучно и неудобно, и оттого скоро, скорее даже, чем можно было ожидать, они возненавидели жену, как досадную, Бог весть откуда и за что свалившуюся на них помеху. Они стали ходить без меня и, чтобы не обидеть, скрывали это, а я заметил, и мне было досадно и обидно. Дома у меня они чувствовали себя неловко: они понимали только живопись, говорили только о ней, а жена была гораздо развитее и начитаннее их, и ей хотелось говорить о том, что их вовсе не интересовало. Я любил ее, и потому всегда с радостью отзывался на каждую ее мысль, хотя бы в данный момент она и не занимала меня сама по себе. Но товарищам моим вовсе не хотелось подчиняться человеку, который был им чужд и непонятен. Если бы не я, они просто были бы равнодушны, мало касаясь друг друга, но я связывал их собою насильно, и они стали тяготиться женой, а она - ими, а мне было тяжело и трудно в этой душной атмосфере. И из любви к жене я стал злиться на них; мне казалось, что они должны, хотя из деликатности, быть не такими, как они есть, а такими, как нравится жене.
Мало-помалу они перестали ходить ко мне, и тогда произошел разрыв. Это само по себе было тяжело для меня; а в том, что произошло это против моей воли и желания, было что-то особенно тяжелое, унизительное, обидное, как насмешка. Мне казалось, что я принес большую жертву жене, а она думала, что сделала хорошо для меня, открыв мне глаза на то, какие пустые и ничтожные люди были мои товарищи, точно я не знал этого сам. Мы не понимали друг друга: она искала в людях одного, я - другого, и у меня явилось досадное чувство к жене, хотя она и не была виновата в том, что мои взгляды не были ее взглядами.
VI
Один раз под вечер мы поехали с женой в дачную местность. Слезли на опустелом полустанке, где спали вповалку мужики и ходили как сонные мухи унылые стрелочники; тихо, под руку, прошли по насыпи с полверсты и с трудом спустились по скользкой сухой траве к роще. Мы вошли в нее со странным чувством грусти и недоуменного ожидания. Трава уже завяла, и на ней толстым, мягко и тихо шуршащим слоем лежали опавшие листья. Березки наполовину осыпались и оттого будто раздвинулись и поредели; стало пусто, и вверху просвечивало пустое, холодное небо. Мы сели на насыпь, смотрели на тихо и беззвучно кружащиеся между березками желтые листья, долго молчали, не двигаясь, и тихо поцеловались. Пахло увядающими листьями, где-то слабо трещали сухие веточки и далеко, уныло и протяжно, кричал паровоз. Мы опять поцеловались, посидели смирно, грустно улыбаясь друг другу, и поцеловались еще раз. Все тише и тише становилось вокруг, опавшие листья все тихо кружились в воздухе и беззвучно устилали землю, сумерки надвигались прозрачной, но глухой тенью, неслышно, незаметно, но быстро. Становилось холодно и неуютно. Стал накрапывать дождь.
- Поедем лучше домой, - сказала жена. - В гостях хорошо, а дома все лучше, - слабо шутя, добавила она.
Мы пошли назад, не оглядываясь, и нам было больно и хотелось плакать о чем-то похороненном.
Дома горела лампа и был готов самовар. Там, за самоваром, совершенно неожиданно для себя, я вдруг озлобленно и жестоко, наслаждаясь этим озлоблением, как местью, стал говорить, придравшись к какому-то пустяку, которого не помнил уже в середине разговора: - ...Не может быть два человека в плоть едину, это невозможно... Любовь приходит, и любовь уходит, как все, а нет конца желанию жить... А что они родят вместе ребенка, так это еще ничего не значит...
- Как ничего не значит? - обиженно и сердито вскрикнула жена.
- Так... Да и не родят они вместе, а только зачинают вместе, а это не то... А родит женщина, кормит женщина и воспитывает женщина!.. Мужчины даже воспитывать не умеют, человечество испортилось, огрубело, обнаглело, стало жестоким потому именно, что много веков воспитывать детей брались мужчины...
Жена смотрела на меня испуганными глазами, как будто я говорил что-то дурное и стыдное. И именно потому, что я тогда и сам не знал еще, говорю ли я дурное или хорошее, этот взгляд еще больше раздул во мне чувство озлобленного протеста.
- Мужчина и женщина встречаются только для наслаждения, а не для рождения младенцев, - визгливо кричал я, и мне хотелось что-нибудь ударить об пол, и я страдал от этого желания, - и ты это знаешь, и я знаю, и все знают. Никто не посмеет отрицать, что, когда он сходится с женщиной, он думает только о ней и желает только ее... Это правда!.. И мужчина не виноват в том, что женщина устроена так, а не иначе...
- Так нечего и подходить к женщине!
- А ты оттолкни! - тихо и злобно радуясь, сказал я, скривив губы.
Жена побледнела и потупилась.
- У женщины сильнее всего инстинкт материнства, и...
- А инстинкт отцовства? - спросила жена.
- Какой инстинкт?! - грубо сказал я. - Такого инстинкта нет...
- У тебя!..
- И нигде... нет его в той полной, решающей форме, как у женщины... Нигде нет, и у меня нет...
- Нет, есть... а ты - урод! - тихо и злобно выговорила жена.
- Ну и пусть... Кто это докажет?.. Да и не в том дело...
- Даже у животных, - растерянно говорила жена и делала руками такое движение, будто хваталась за что-то скользкое и твердое.
- Глупости! - крикнул я. - Терпеть не могу этого... Воробушки, голубки, волчица с детенышами!.. Удивительно!.. Да какое же нам дело до всей этой дряни? Когда человек сделает что-либо, хуже чего нельзя, говорят -"зверство". А когда надо разжалобить, сейчас на сцене "животные"... Ха! Не надуете! - сказал я со злобной радостью. - С какой стати я стану руководиться всякой дрянью вроде воробьев, синиц... и что там еще!.. Да тот же воробей... Он только самку кормит, а посади его в самом деле на яйца... ни за какие коврижки не сядет воробей на яйца, чeрт бы его драл совсем!..
- Так хоть самку же кормит... - странным жалким голосом сказала жена.
- Э, я не о том... - с досадой сказал я. - Кормит... и я кормить буду, и об этом говорить не стоит... Это слишком справедливо, просто и хорошо, тут жалость уж одна чего стоит... Но всю жизнь свою в жертву приносить, перенести все свое "я" в другого человека, в жену ли, в ребенка... Да с какой стати?.. За что?.. Если ты раба по природе, так тем хуже для тебя... А я не хочу!..
- Что ты всем этим хочешь сказать? - вдруг спросила жена и тихо заплакала.
Я сразу замолчал, и мне стало жаль ее и оттого стыдно того, что я сказал. Но когда я начал ее утешать, а она все плакала и отталкивала меня со злым и жестоким лицом, мне стало досадно и обидно.
"Ведь не говорил же я, что не люблю ее, а какое ей дело до того, что я чувствую к ребенку... Чего ей нужно от меня? Того, чего во мне нет, притворства?.. Не могу же я и мысли свои подчинить ей..."
И тут мне в первый раз пришло в голову, что и все люди, не одна жена, по какому-то праву хотят подчинить мои мысли своим, заставить меня верить и чувствовать так, как верят и чувствуют они. И такая злость охватила меня при этом, что мне захотелось крикнуть, ударить жену, бросить в нее чем-нибудь тяжелым и уйти куда-то на край света, от всех людей, от всего того, что они выдумали, дурно устроили, признали хорошим и заставляют меня признать.
Ночью я испугался чего-то грозного, сильнее и больше меня, и, глядя во тьму широко раскрытыми бездонными глазами, стал стыдиться своей жестокости. И мне казалось, что я никогда не был таким жестоким и стал таким только благодаря "всему этому", бесцельной путанице, тяжелой цепи, надетой на свою жизнь, а следовательно, не я виноват в своей жестокости, а то, что вызвало ее.
VII
Через месяц мне пришлось надолго ехать в другой город, и жена оставалась. Когда я уходил за вынесенным чемоданом, я заплакал крупными частыми слезами. Мысль о том, что я долго не увижу ее, казалась мне грустной и тяжелой.
Больше я не возвращался к ней.
Я приехал в другой город, поселился в большой и шумной гостинице, пошел в театр, побывал у знакомых людей и у одного из них пил всю ночь. Я еще тосковал о жене, но все-таки самое приятное в опере, которую я слышал, в людях, которых я видел, в песнях, в вине, в путешествии по железной дороге было то, что я был один, что пьесу я мог слушать и не слушать по своему желанию, что людей я мог искать именно мне приятных, вина мог пить сколько я хотел, не думая о том, как на это смотрит другой человек.
Везде, в театре, на улице, в гостях, я широко раскрытыми глазами смотрел на всех женщин, и мне казалось, что я их вижу в первый раз, что передо мною снова развернулся богатый, неизмеримо интересный мир, который закрывала от меня уже давно моя жена собою.
Кутеж у знакомого был шумный и размашистый, кутеж здоровых, сильных и, казалось, свободных людей. Было так много свободы, веселья, размаха, громкого удалого пения, что становилось душно и тесно не только в накуренной до сизого тумана комнате с выгоревшим воздухом, а как будто даже во всем мире.
Один из гостей громовым и красиво-веселым голосом спел:
В ста-арину живали де-еды
Ве-еселей своих внучат!
Хозяин, покачиваясь, подошел ко мне и, близко наклоняя свое сухощавое лицо, сказал пьяным и грустным голосом:
- А знаешь, мы вот все думаем, что хорошо - христианство, культура, гуманность там... все... а ведь это - смерть! Именно тогда и была жизнь, когда человек бродил в лесу, в поле, по колена в траве, боялся, боролся, убивал, брал, сам погибал... было движение, сила, жизнь, а теперь... Скучно, брат, сухо... вяло... смерть идет.
Он махнул рукой и, слабо улыбаясь, сказал:
- А впрочем, я пьян... трезвый бы еще подумал, прежде чем сказать это... Шалишь!.. Трусы мы все, брат, вот что!.. Да...
На дворе была белая, пушистая зима, мороз отчетливо визжал под ногами, а небо было, как всегда зимой в мороз, особенно бесконечно чистое, голубое, звездное. Я смотрел на далекий бледный кружок луны, мимо которого быстро-быстро бежали облака, и мне хотелось сильного, бесстрастного, полного, беспечального.
Мимо прошла женщина, торопливо поскрипывая мелкими шагами маленьких ног, и сзади я видел тонкий силуэт мягкой круглой талии, покатые плечи и большую черную шляпу над белевшей под волосами у затылка шеей.
Я пошел за ней и долго шел и все смотрел на мягкую, волнующуюся талию и мерцавшую в темноте белую шею. И было что-то приятное и странное. Я ясно чувствовал, что это именно то, что больше всею нужно и мне, и всему живому. У меня не было ни мыслей, ни слов, а одно сладкое, тревожно-томительное желание жить.
Женщина легко и быстро скрылась под воротами большого и черного дома, а я пошел домой, глядя в бесконечный простор, где сияла бледная, тихая луна. Она стояла вверху, прямо передо мной, и ее свет наполнял всею меня, и казалось, что в душе моей так же светло, как и везде кругом в громадном мире.
И когда я пришел домой, я потянулся в постели так, что затрещала кровать, и ясно и сознательно увидел, что мне незачем возвращаться к жене, что то, что она чувствует, что "надо" любить и жалеть ее, что надо заботиться о будущем ребенке именно потому, что это надо, - вовсе не касается меня, не имеет никакой связи с тем жгучим и могучим любопытным желанием жить, которое прекрасно, сильнее меня, есть я сам.
И сколько я, из трусливой жалости, ни старался вспомнить жену любимою, дорогою, нужною, сколько ни старался разжалобить себя, мне все скучно и ничтожно вспоминалась она такою, какою была уже женой. А мне было жгуче приятно вспомнить все встречи наши, когда между нами ничего, кроме страсти, случайной и свободной, не было.
И в эту ночь, и не раз после мне снилось, что я лежу с нею на мокро-тепловатой траве, обнимаю мягкое, податливое тело, смотрю в странно поблескивающие глаза, и широкая, полная, круглая луна точно подошла близко-близко и тут сейчас сквозь тоненькие, чеканящиеся на ней черные веточки, неподвижно и таинственно, в упор глядит на нас. Глядит, молчит и все молчит.
Во всем было острое, тревожное и неизмеримо полное наслаждение, и казалось, что времени больше нет. А потом все пропадало, приходили какие-то люди, было душно и жаль чего-то.
VIII
После того я видел жену только два раза.
Первый раз, когда она приехала за мной, остановилась у каких-то знакомых и пришла ко мне. Она недавно родила и была еще худая и бледная, с большими темными глазами, которые смотрели недоуменно и пугливо. Мне было жаль ее, хотелось приласкать и обнять, я чувствовал к ней сладострастное влечение и нежность. Мы стояли в темных сенях, и не знаю, что я говорил ей. Что-то очень сбивчивое и совсем не выражающее того, что я чувствовал и хотел сказать. Наконец она спросила странным срывающимся голосом: Значит, кончено?..
Я молчал, а она отвернулась, стала перед какой-то кадкой на колени и изо всей силы укусила себя за руку.
Все сердце у меня разрывалось от любви и жалости; я знал, что мне жаль вовсе не того, что она теряет мужа, и знал еще я, что если обниму ее, скажу хоть одно ласковое слово, то это не исправит ничего и не поможет ничему, а сделает все таким же нудным, тяжелым, душным, как было раньше.
Потом я не видал ее три года, а только, без писем, посылал ей деньги на ребенка. Это я делал не из жалости и не потому, что это было нужно, а потому, что это мне казалось справедливым, и, делая так, я чувствовал себя совершенно спокойным.
Мне пришлось побывать в том городе, где жила она зимой. Когда поезд подходил к полустанку, я прижался лбом к холодному стеклу и далеко внизу, под насыпью, увидел покрытое белым, ровным, печальным снегом бесконечное поле и прижавшийся к белой насыпи смутный остов знакомой рощицы, уныло, как призрак, шевелящейся в белой мгле.
И тут мне захотелось увидеть жену так, что прямо с вокзала я поехал к ней.
Жены не было дома, и я долго ждал ее в пустоватой, мало женской комнате с узкой железной кроватью. На столе стояла карточка незнакомого мне студента с красивым и преувеличенно смелым, но неоригинальным лицом, а под нею я нашел альбом стихов, подписанных именем, ничего мне не говорившим.
Внутри меня были радостное, немного смущенное ожидание и живой интерес к тому, что и как должно произойти.
Она пришла одна и прямо в шубке и шляпке подошла ко мне. Лицо ее красиво и свежо румянилось от мороза, и от нее пахло свежестью, холодом и слабыми духами. Было видно, что она, как и я, не знает, что делать, и внутренно боится меня.
- Здравствуйте, - сказал я притворно-простым голосом и протянул руку.
Она задумалась на минуту, но все-таки протянула свою; мягкую, знакомую, с длинными тонкими пальцами.
- Что вам угодно? - спросила она, и губы у нее вздрогнули и опустились.
- Ничего, ответил я и сразу почувствовал, что во всем этом нет никакого трагизма, что все это просто, интересно, а значит, и хорошо, хотя и кажется трудно и неловко.
Она опять подумала, и в остановившихся на мне темных глазах была видна смутная мысль. Потом она встряхнула головой, сняла шапочку и шубку, бросила на кровать и стройно стала предо мною в двух шагах.
- Ну, как поживаете? - улыбнулся я.
- Хорошо, - коротко ответила она, и лицо у нее не изменило выражения смутной мысли и насторожившегося вопроса.
Я молчал и улыбался. Я очень рад был ее видеть, слышать знакомый, так милый когда-то голос. И мне было досадно и странно, что она не понимает того, что понимаю я, и не делается такою же простой, весело-спокойной.
- Кто это? - спросил я, беря со стола карточку.
Жена помолчала.
- Мой любовник, - жестко и мстительно ответила она потом, и по мгновенно вспыхнувшим и отвердевшим глазам я увидел, что именно с этой минуты, потому что сказала это, она уже ненавидела меня и мстила.
- Разве? - спросил я.
- Да, - с жесткой и мстительной радостью повторила она, не двигаясь с места и не меняя позы.
- Ну и что же, счастливы?
- Да, счастлива очень, - ударила она сквозь зубы.
- Ну и слава Богу, - сказал я.
Я в самом деле был почти рад и не желал ей ничего, кроме счастья.
Но она вдруг вспыхнула вся и изо всей силы стиснула зубы. Ей было больно и обидно, что я спокоен.
- Вот видите, - сказал я, - если бы мы с вами разошлись тогда раньше... после рощи, мы бы увиделись теперь как старые друзья... потому что за что же нам было бы ненавидеть друг друга? Не за то же наслаждение, которое мы доставили себе?.. А вот именно потому, что у нас есть общий ребенок, вы меня ненавидите... и глупо это, и жалко!
- Вы думаете? - со злобной и растерянной иронией спросила она и сложила руки на груди, сжав пальцы.
- Еще бы я этого не думал!.. И ско-олько в одном человеке может быть злости и глупости!.. Ведь вы меня не любите теперь?
- Конечно.
Странно было, что лицо у нее было такое же неподвижное, злое и мстительное.
- За что же вы меня теперь ненавидите?
Она вдруг бессильно опустила руки, отошла, села на кровать и заплакала. И сразу стала маленькой и жалкой.
- Я... головой о стену билась тогда... - проговорила она.
Я встал и подошел к ней со жгучим желанием приласкать и утешить...
- А если бы я тогда остался?.. Ну, прошел бы год, два, десять... ведь надоели же бы мы друг другу... ну, не надоели, так успокоились бы... обратились бы в скучную, однообразную супружескую чету... и вся жизнь была бы кончена.
Я говорил и взял ее за руку. Она смотрела на меня снизу вверх сквозь спутавшиеся волосы и слезы, текущие по покрасневшим и сразу вспухшим щекам.
- А вот теперь и вы любите кого-то... опять переживаете все то, что пережили мы вместе, помните?.. И я тоже... Теперь у нас впереди как раз столько жизни, сколько молодости и силы. Мы не убиваем и не укорачиваем жизни. А останься я тогда, все свелось бы только к воспитанию младенцев да к ожиданию смерти... Личная жизнь была бы завершена, кончена, а вы не можете себе представить весь ужас этого!.. Это смерть, гниение заживо!.. Было бы страшно, скучно, мертво... И притом мы все-таки были бы еще молоды, сильны, хотели бы жить, страстно хотели бы. Мы, как и все люди, родились в разной обстановке, жили разно, были и есть существа совершенно различные, с разной душой - имели две разные жизни, и их нельзя было привести к одному знаменателю, не исковеркав вконец.
- А... - начала она и не договорила.
Я молчал, и мне было хорошо оттого, что я сказал. Жена задумалась, уставившись черными, еще блестящими от слез глазами в угол.
- Что ж... может быть, вы и правы... - вдруг сказала она и тяжело вздохнула, потом неожиданно робко взглянула на меня и улыбнулась. Может быть, к лучшему... теперь, а... - она опять не договорила.
Потом встала и долго поправляла волосы, а я ждал.
- А дети? - не поворачиваясь, спросила она.
- Ну, что дети... - спокойно и серьезно возразил я. - Они всегда счастливее с матерью, чем с отцом...
- Но нужен же им все-таки отец?
- Зачем? - удивился я. - Спрашивает ли когда-нибудь обо мне мой?
- Теперь, конечно, нет...
- И не спросит никогда, если ему не внушить бессмысленной и глупой мысли, что стыдно не иметь под боком отца. Если, выросши, пожелает он увидеть меня... так, из любопытства, пусть... мы, может быть, будем друзьями!
- Материальные условия? - тихо спросила опять жена.
- Что об этом говорить!.. Иначе было бы слишком тяжело для женщины... А любить?.. Вы поймите, что любовь приходит без нашего ведома, не по закону... Ведь это банальнейшая истина, и приходится ее напоминать всем каждую минуту... Странно...
- Хотите чаю? - вдруг спросила она, поворачиваясь.
Я засмеялся.
- Хочу!
И она засмеялась, и стала вдруг такой близкой, простой, доброй, милой.
- А ведь мне сейчас, перед вами, было ужасно весело, - проговорила она, - и в самом деле... что... то есть что, собственно, случилось непоправимого? Как болезнь, так... Есть и лучше вас, есть! И жизнь хороша вообще... Это так только... не могу я так легко смотреть, как вы!
- Жаль, - сказал я.
- Да, жаль, - встряхнула она головой и тяжело вздохнула.
Через часа два, когда я уходил, просто и дружелюбно простившись с ней, в воротах столкнулся со мною высокий и красивый студент, которого я сейчас же узнал. Он посторонился, посмотрел на меня равнодушно и прошел. На одну секунду где-то в глубине меня шевельнулось дурное, ядовитое, какое-то гнилое и противное мне самому чувство, но сейчас же и прошло. Мне захотелось сказать ему что-то бодрое и веселое, ударить по плечу, улыбнуться. Стало радостно и легко.
"Ревность, самолюбие... - подумал я, уходя. - Все смеются над ними, а как трудно стать выше их... так трудно, что, веря, всем сердцем веря, что это дурное чувство, страшно сознаться, что его нет!"
Я шел по пустынным длинным улицам, облитым холодным голубым серебром лунного света и перерезанным резкими черными тенями от домов, деревьев и телеграфных столбов, и чувствовал себя так легко, точно свалилась с меня какая-то огромная прилипчивая тяжесть. Я был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
1905
Жена
I
Моя жена была высокая, красивая и стройная женщина. До свадьбы она постоянно ходила в малороссийском костюме, жила на даче в старом деревянном доме, окруженном густым вишневым садом, пела хохлацкие красивые и грустные песни и любила путать в черные волосы самые простые, красные и желтые цветы.
За садом той дачи, где жила она с братом и его семьей, проходила железная дорога высокой, странно ровной насыпью, внизу поросшей репейником, а сверху засыпанной ровным песком, белевшим в лунном свете, как голубой мел.
Брат ее, большой желчный и лысый человек с низким животом, в желтой парусиновой паре, всегда потной под мышками, не любил меня, и на их даче я никогда не бывал. Она выходила ко мне на свидания через вишневый сад, по насыпи, в тоненькую и белую березовую рощицу. Еще издали была видна ее высокая и гибкая фигура и мягким силуэтом вырезывалась в бесконечно широком и глубоком небе, усеянном золотыми, голубыми и красными звездочками и далеко облитом ровным холодным светом луны.
За насыпью была густая, черная и жуткая тень, в которой неподвижно и чутко стояли тоненькие стволы березок и молчаливо тянулась от земли высокая влажная трава. В этой роще я ждал ее, и мне было жутко и весело в прозрачной голубой тени. Когда в небе, высоко надо мною, вырисовывался знакомый силуэт, я карабкался навстречу, скользя по мокрой траве, подавал ей руку, и мы оба, точно падая, стремительно сбегали вниз, с силой разгоняя густой воздух, развевавший волосы и шумевший в ушах, влетали в сумрак и тишину рощи и вдруг сразу замирали, по колена в траве, сильно и смущенно прижимаясь всем телом друг к другу.
Мы почти не говорили, и нам не хотелось говорить. Было тихо, пахло странным, таинственно непонятным ароматом, от которого кружилась голова, и все исчезало из глаз и сознания, кроме жгучего и тревожного наслаждения. Сквозь тонкую, сухую материю я чувствовал, как чуть-чуть дрожало и томилось, наслаждаясь, молодое, сильное, упругое и нежное тело, как подавалась и ускользала из моих влажных пальцев круглая и мягкая грудь. Близко-близко от своего лица я видел в темноте полузакрытые, как будто ничего не говорящие, слабо и таинственно поблескивающие из-под ресниц глаза. Трава была мокрая и брызгала холодной, приятной росой на голое тело, странно теплевшее в прохладном и влажном воздухе. Как будто на всю рощу разносились торжествующие удары наших сердец, но нам казалось, что во всем необъятно громадном мире нет никого, кроме нас, и никто не может прийти помешать нам среди этих сдвинувшихся березок, ночных теней, влажной травы и одуряющего запаха сырого, глубокого леса. Время шло где-то вне, и все было наполнено одним жгучим, неизъяснимо прекрасным, могучим и смелым наслаждением жизнью.
Потом, когда небо начинало светлеть и тьма под березками становилась прозрачной и бледной, луна молчаливо и тихо выходила над насыпью, и ее бледный таинственный свет кое-где трогал тьму, пестрил бледными пятнами стволы тоненьких березок и вытягивал их спутанные тени по мокрой траве. По насыпи, черной как уголь, мгновенно закрывая луну и застилая рощу, насыпь и звезды клочьями разорванного, цепкого дыма, проносился длинный черный поезд. Земля дрожала и гудела, скрежетало и лязгало что-то металлически жесткое и твердое, а внизу, в тихой роще, слабо и пугливо вздрагивали тоненькие веточки березок.
Когда поезд затихал вдали и дым тихо таял в предрассветной мгле, я помогал ей подняться на насыпь, сам через силу держась на сильно ослабевших ногах. На самый верх она поднималась одна, а я стоял шагом ниже и смотрел на нее снизу вверх, слыша возле самого лица шорох и запах измятых юбок. Она улыбалась стыдливо и торжествующе, мы говорили что-то шепотом, и она уходила по насыпи, облитая бледным светом низко стоящей луны и еще слабого рассвета, а мне долго еще казалось, что все вокруг шепчет ее голосом и пахнет ее тревожным и остро-сладострастным запахом.
Я долго смотрел ей вслед, а потом уходил по насыпи, широко шагая сильными ногами, глубоко и легко дыша и улыбаясь навстречу рассвету.
Внутри меня все пело и тянулось куда-то с неодолимой живой силой. Мне хотелось взмахнуть руками, закричать, ударить всей грудью о землю и казалось странным и смешным уступать дорогу встречным поездам с их мертвыми огненными глазами, грохотом и свистом.
Рассвет разгорался передо мною радостной волной, охватывавшей все небо, а внутри меня было могучее, умиленное и благодарное чувство.
II
Я работал тогда над большой картиной и любил эту картину. Но с ней я никогда не говорил о моей картине, как вообще не говорил о своей жизни. В моей жизни было много веселого, скучного, тяжелого и отрадного, больше же всего мелкого, обыкновенно неинтересного: я ел, пил, спал, заботился о костюмах и работал, у меня были товарищи, с которыми мне было свободно и просто, и все это было обыкновенно и понятно.
А она была такая красивая, тревожная и таинственная, и мне нужна была такою красивою и таинственной, не похожей на все другое: она должна была дать мне то, чего я не мог найти во всей остальной жизни.
И в моей жизни, как день и ночь, стало два мира, и хотя оба они давали полную жизнь, но не сливались вместе.
III
Обвенчались мы в маленькой и темной дачной церкви, только при самых необходимых свидетелях. Я не думал о браке, и она не настаивала на нем, но об этом хлопотали другие люди, и мы не противились, потому что нам казалось, будто так и должно быть. Только накануне свадьбы мне было тяжело, страшно, душно.
В церкви было темно и гулко. Поп и дьячок читали и пели что-то неразборчивое и незнакомое мне. Было любопытно и немного стыдно: было странно и неловко сознавать, что все это совершенно серьезно, важно и действительно навсегда должно изменить мою жизнь, таинственно, как смерть и жизнь. Когда я старался внушить себе это, я невольно улыбался и боялся обидеть всех этой улыбкой. Жена, как всегда красивая, стройная и нежная, стояла рядом, и вместо обычного, простого и пестрого костюма на ней было серое, твердое и длинное платье. Она казалась мне такою красивою, таинственно и приятно близкою, но где-то внутри меня было что-то странное, недоумевающее и враждебное. Когда мы целовались при всех, мне было только неловко, и я чувствовал с холодным любопытством, что губы у нее горячие и мягкие.
Потом мы все вместе шли пешком по бестолково шумной улице. Брат, которого мне было неудобно и неприятно целовать при поздравлении, предложил напиться чаю в ресторане, и все согласились не с удовольствием, а так, как будто этого только и недоставало. Мы с женой шли впереди под руку, и нам было стыдно и приятно идти рядом, прижимаясь друг к другу при других.
Пока мы шли, под серым твердым платьем я локтем чувствовал знакомое сладострастно-мягкое и теплое тело, теплевшее под натянутой холодной материей, и все повторял, напрасно стараясь сосредоточиться: "А ведь это так и есть теперь: она моя жена... жена... жена".
Я старался произносить это слово на все лады, отыскивая тот тон, в котором оно прозвучит как великий и таинственный символ. Но слово звучало, как и всякое слово, пусто и легко.
В гостинице мы взяли отдельный кабинет, пили невкусный чай и ели какие-то конфеты. Говорить было не о чем, и все казалось странным, что ничего особенного не происходит вокруг, когда в нашей жизни произошло то, чего никогда не было.
Потом мы ехали в почти пустом вагоне дачного поезда и под грохот колес спорили о какой-то пословице, которая казалась мне ужасно глупой, а брату ее и студенту-шаферу - умной и меткой.
Жена слушала и молчала, а глаза у нее сильно блестели в полусумраке. Мне показалось, что я и студент вовсе не спорим о том, что нас интересует, а состязаемся в остроумии перед нею, и я ясно видел, что то же думает и она и что ей это приятно. Мне было обидно и странно, что и теперь она может относиться равно к нам обоим. Потом она встала и вышла на площадку, а мне хотелось пойти за нею, но почему-то я не пошел. Кажется, потому, что все ожидали, что я встану и пойду, и потому, что так и было "нужно".
На даче опять думали пить чай, но вместо этого другой студент, веселый и простой малый, достал водки. Я тогда пил мало и не любил пить, но очень обрадовался водке, смеялся, пил, закусывал селедкой, неприятной на вкус. С женой мне было неловко говорить, и она села далеко. Я изредка незаметно взглядывал на нее, и мне казалось в ту минуту странным, что она может так спокойно и самоуверенно сидеть и смотреть на всех при мне, что ей не стыдно того, что было в роще. Еще мне казалось, что студент ненавидит меня за нее, и я чувствовал себя тревожно, как между врагами, которых надо бояться и ненавидеть. Когда студент заговорил почему-то о фехтовании, я сказал, что недурно фехтую. Другой студент, смеясь, принес нам две жестяные детские сабельки и предложил попробовать:
- А ну... отхватите друг другу носы!
Мы стали между столом и диваном, в узком неудобном месте, и скрестили свои сабельки, слабо и тревожно бренчавшие. Жена встала, чтобы дать нам место, и я опять увидел в ее глазах сладострастное любопытство. И вдруг меня охватила страстная, неодолимая злоба и ненависть к студенту, и по его быстро побледневшему лицу я понял, что и он ненавидит и боится меня. Должно быть, все почувствовали это, потому что жена брата встала и отняла у нас сабельки.
- Еще глаза друг другу повыкалываете, - сказала она и бросила сабельки за шкаф.
Брат странно хихикал, студент молчал, а у жены было самодовольное и лживое выражение лица.
Ночью жена ушла к себе в комнату, а мы, я и два студента, улеглись в той же комнате на полу.
В темноте мне опять пришло в голову: почему жене не было стыдно того, что происходило между нами в роще? Почему же это было тайной?.. Или вообще это вовсе не стыдно, а хорошо, или она - бесстыдная, наглая и развратная? Если это хорошо, то зачем все прячутся с этим и зачем мы повенчались; а если дурно, значит, она - развратная, падшая, и зачем тогда я женился на ней? Почему я думаю, что она не будет теперь, тайно от меня, как прежде от всех, отдаваться другим, как отдавалась мне?..
Когда она не была еще моей женой и оба мы были свободны всем существом своим, мне нравились свобода и смелость, с какими она отдавалась мне, шла на все ради жизни и любви. Тогда я совершенно не думал о том, что так же приятно, и страшно, и интересно ей будет со всяким мужчиной, который может занять мое место. Это так же не касалось меня, как не касается свободный полет птицы, которою я любуюсь. А теперь, когда она стала моей женой и вошла в мою жизнь и взяла ее, а мне отдала свою, это стало казаться мне ужасным, потому что это было бы нелепо, смяло бы все, уничтожило бы всякий смысл в том, что мы сделали и что мы усиливались считать неизмеримо важным.
Я всю ночь силился не спать. Мне было жарко и тяжело от тяжелого, жестокого, жадного чувства и все казалось, что стоит мне только уснуть, как тот студент встанет и крадучись пойдет к моей "жене". Что-то вроде кошмара горело в груди и в голове и чудилось, что жена не спит за своей запертой дверью и чего-то молчаливо и гадко ждет.
Я чувствовал, что с головой погружаюсь в какую-то грязь, пустоту, мерзость, и сознавал, что это безобразное, нелепое, омерзительно-ничтожное чувство вовсе не свойственно мне, а надвинулось откуда-то со стороны, как кошмар, как чад, давит меня, душит, уничтожает меня.
"Этого не может быть... это ведь не так, не то!.." - старался я уверить себя и не знал, почему нет.
IV
Мне стало странно и трудно сознавать, что я уже не один, что всякое слово и дело мое страшно отзывается в другом человеке, который видит, чувствует и думает совсем не то и не так, как я.
И с первого же дня исчезло все то красивое, таинственное и сильное, что давала нам ночная страсть. Тысячи мелочей, сухих и суровых, поднялись откуда-то бестолковой массой и сделали все некрасивым, простым и ничтожным. В первый раз в жизни мне стало стыдно того, что было "я": было стыдно своей бедности, было стыдно интересоваться пошлостями жизни, делать некрасивые отправления, было стыдно одеваться при жене. Несвежее белье, случайная рвота, протертый замасленный пиджак, то маленькое место, которое я занимал в обществе, - все было мелко и уничтожало без следа тот красивый и сильный образ, который создали в ее глазах ночь, роща, лунный свет, моя сила и страсть.
И жена как-то сразу опустилась, отяжелела и обуднилась. Через три дня она уже была для меня такою же понятной и обыкновенной, как всякая женщина в домах и на улицах, и даже больше. Утром, еще неумытая и непричесанная, она казалась гораздо хуже лицом, носила талейку из желтой чесучи, которая так же мокро потела под мышками, как и пиджак ее брата. Она много ела и ела некрасиво, но очень аккуратно, легко раздражалась и скучала.
Мне пришлось делать то, к чему я не привык: массу мелких и серьезных дел, не так, как то нравилось и казалось нужным именно мне и для меня, а так, как нужно было для нас обоих, для двух совершенно разных людей. Это было возможно только при отказе от многого именно своего, и с каждым днем росло число этих отказов и уменьшалось то, что я хотел сделать и испытать в своей жизни.
Поселились мы в городе, в небольшой, не нами обставленной комнате, где было чистенько и аккуратно, и оттого всякий стул, лампа, кровать говорили простым и скучным языком о долгой однообразной жизни.
Жена забеременела. Когда она сказала мне об этом, меня больше всего поразило самое слово, такое грубое, тяжелое, скучное и конченное.
И еще больше поднялось с пола жизни, как пыль, мелочей, которые уже не были мелочами, потому что назойливо и властно, как закон, лезли в глаза, требовали серьезного внимания, напряжения душевных сил, поглощавшего жизнь. Когда я был один, я не боялся за себя, если у меня не было чего-либо: платья, пищи, квартиры; я мог уйти куда-нибудь, хоть в ночлежку, искать на стороне, мог побороть тяжесть нужды юмором и беззаботностью, и было всегда легко и свободно, и не было границ моей жизни; а когда нас стало двое, уже нельзя было ни уйти, ни забыть ничего, а надо было во что бы то ни стало заботиться, чтобы "было" все, и нельзя было двинуться с места, как будто из тела вошли в тяжелую землю корни. Можно было весело терпеть самому, но нельзя было спокойно знать, что терпит другой человек, дорогой тебе и связанный с тобой на всю жизнь. Если бы даже и удалось забыть, уйти, то это не было бы уже легкостью, а жестокостью. И, где бы я ни был, что бы ни делал, мелочи неотступно шли теперь за мной, напоминали о себе каждую минуту, назойливо кричали в уши, наполняли душу тоской и страхом.
Дни шли. Я любил жену, и она любила меня, но уже новой, спокойной, неинтересной любовью собственника, в которой было больше потребности и привязанности, чем страсти и силы. И иногда просто даже странно было вспомнить, что все "это" сделалось именно и только ради страсти. А в то время пока мы думали, чувствовали, делали все, что было нужно нам, пока все это казалось жизнью, волновало, радовало или мучило нас, беременность жены шла своим путем, по независящим от нас железным законам, занимая все больше и больше места в нашей жизни, вытесняя все другие интересы и желания.
Странно мне было то, как жена относилась к своему положению: это было для нее что-то неизмеримо важное, глубокое и притом святое. Она ни на минуту не забывала об этом, берегла будущего ребенка и никогда не спрашивала себя, кто это будет, зачем он нам нужен, почему придет и счастье или горе принесет с собою. Рождение его представлялось ей чем-то вроде светлого восхода какого-то лучезарного солнца, которое осветит и ее, и мою жизнь с иной, настоящей стороны и всему в ней придаст смысл и радость. И в то же время я ясно сознавал, что ребенок идет ко мне независимо от своей воли, что я могу желать его или не желать, а он все-таки придет, что мне никогда не нужно было его, не нужно и теперь (совсем не так, как всегда и всем нужно солнце), что мне нет никакого дела до будущего человека, что его жизнь может быть совсем не такою, какая интересна и кажется хорошею мне, и что у меня есть своя, большая, свободная и захватывающая жизнь, которой я еще не исчерпал и которую никто не может требовать у меня. И чем больше я думал о будущем, тем более ненужным, обременительным казалось мне рождение ребенка: оно спутывало все мои планы на жизнь, и, наконец, вся эта беременность стала возбуждать во мне злое чувство, как неудобное, тяжелое обстоятельство жизни.
Один раз жена сказала мне:
- Отец и мать - рабы своего ребенка! - И счастливо улыбнулась.
Я удивился и промолчал. До сих пор я всегда думал, что не могу быть ничьим, и полагал, что это хорошо. Теперь же я чувствовал, что это так и есть и иначе и быть не может: я буду рабом и не могу не быть им, потому что я незлой и совестливый человек и потому что инстинкт окажется сильнее меня и вложит в меня эту тупую, бессмысленную, узкоживотную любовь к своему детенышу. И в ту же минуту я ощутил прилив бессильного отчаяния и горькое, злое чувство. Я увидел, что это сильнее меня, и возненавидел будущее той неумолимой и безнадежной ненавистью, какою случайный раб ненавидит своего господина. А жена видела в этом рабстве истинное счастье, как прирожденная верная раба, даже и не понимающая свободы.
"Чем объяснить, - подумал я, - что даже Библия говорит, что Бог дал материнство как наказание, а люди сделали из этого радость?.."
V
У меня были два товарища, оба художники, как и я, простые, веселые и живые люди, которых я очень любил. Прежде мы с ними постоянно мотались из стороны в сторону и в жизни нашей была вся бесконечно разнообразная прелесть ничем не связанной, веселой богемы.
Теперь мне было неудобно вести такой образ жизни, даже часто уходить надолго из дому: я бы причинил этим горе жене, а я не хотел огорчать ее, потому что любил. Правда, она охотно отпускала меня на этюды и даже сама посылала, но морщилась, грустила и, видимо, страдала, когда я уходил туда, где была игра или были женщины, и хотя ничего не говорила об этом, но безмолвно осуждала меня за игру, за разгул, за безалаберность. Хуже всего было то, что она была права: все это было дурно, и я сам знал это, но было странно и обидно, что не "я" решаю переменить жизнь, а делает это за меня другой человек.
На этюдах исчезло именно то, что составляло их прелесть: прежде, выходя из города, я чувствовал только одно - что мне хорошо в бесконечном просторе полей, и желал только одного - уйти как можно дальше. Если я сбивался с дороги, ночевал в поле, это было еще лучше, еще свободнее, еще шире. А теперь я думал, что нехорошо с моей стороны оставлять жену одну на целый день.
- Ты придешь к обеду? - спрашивала жена.
И я все время докучливо думал только о том, что не надо заходить слишком далеко, старательно замечал дорогу, торопился на возвратном пути и искренно страдал, когда товарищи мои увлекались этюдами и останавливались где-нибудь на дороге.
- А ты отчего не пишешь? - спрашивали они, весело набрасывая живые краски.
- Так... лень... - притворно улыбался я, вставал, ложился, отходил и приходил с томлением в душе, боясь, чтобы они не догадались об этом, и думая, что они догадываются. Было чего-то стыдно.
Было мучительно так, как мучительно здоровому и веселому животному, пущенному в луга с веревкой на ногах.
Товарищи долго не могли понять этого, а когда поняли, то из деликатности старались не задерживать меня. Это было им скучно и неудобно, и оттого скоро, скорее даже, чем можно было ожидать, они возненавидели жену, как досадную, Бог весть откуда и за что свалившуюся на них помеху. Они стали ходить без меня и, чтобы не обидеть, скрывали это, а я заметил, и мне было досадно и обидно. Дома у меня они чувствовали себя неловко: они понимали только живопись, говорили только о ней, а жена была гораздо развитее и начитаннее их, и ей хотелось говорить о том, что их вовсе не интересовало. Я любил ее, и потому всегда с радостью отзывался на каждую ее мысль, хотя бы в данный момент она и не занимала меня сама по себе. Но товарищам моим вовсе не хотелось подчиняться человеку, который был им чужд и непонятен. Если бы не я, они просто были бы равнодушны, мало касаясь друг друга, но я связывал их собою насильно, и они стали тяготиться женой, а она - ими, а мне было тяжело и трудно в этой душной атмосфере. И из любви к жене я стал злиться на них; мне казалось, что они должны, хотя из деликатности, быть не такими, как они есть, а такими, как нравится жене.
Мало-помалу они перестали ходить ко мне, и тогда произошел разрыв. Это само по себе было тяжело для меня; а в том, что произошло это против моей воли и желания, было что-то особенно тяжелое, унизительное, обидное, как насмешка. Мне казалось, что я принес большую жертву жене, а она думала, что сделала хорошо для меня, открыв мне глаза на то, какие пустые и ничтожные люди были мои товарищи, точно я не знал этого сам. Мы не понимали друг друга: она искала в людях одного, я - другого, и у меня явилось досадное чувство к жене, хотя она и не была виновата в том, что мои взгляды не были ее взглядами.
VI
Один раз под вечер мы поехали с женой в дачную местность. Слезли на опустелом полустанке, где спали вповалку мужики и ходили как сонные мухи унылые стрелочники; тихо, под руку, прошли по насыпи с полверсты и с трудом спустились по скользкой сухой траве к роще. Мы вошли в нее со странным чувством грусти и недоуменного ожидания. Трава уже завяла, и на ней толстым, мягко и тихо шуршащим слоем лежали опавшие листья. Березки наполовину осыпались и оттого будто раздвинулись и поредели; стало пусто, и вверху просвечивало пустое, холодное небо. Мы сели на насыпь, смотрели на тихо и беззвучно кружащиеся между березками желтые листья, долго молчали, не двигаясь, и тихо поцеловались. Пахло увядающими листьями, где-то слабо трещали сухие веточки и далеко, уныло и протяжно, кричал паровоз. Мы опять поцеловались, посидели смирно, грустно улыбаясь друг другу, и поцеловались еще раз. Все тише и тише становилось вокруг, опавшие листья все тихо кружились в воздухе и беззвучно устилали землю, сумерки надвигались прозрачной, но глухой тенью, неслышно, незаметно, но быстро. Становилось холодно и неуютно. Стал накрапывать дождь.
- Поедем лучше домой, - сказала жена. - В гостях хорошо, а дома все лучше, - слабо шутя, добавила она.
Мы пошли назад, не оглядываясь, и нам было больно и хотелось плакать о чем-то похороненном.
Дома горела лампа и был готов самовар. Там, за самоваром, совершенно неожиданно для себя, я вдруг озлобленно и жестоко, наслаждаясь этим озлоблением, как местью, стал говорить, придравшись к какому-то пустяку, которого не помнил уже в середине разговора: - ...Не может быть два человека в плоть едину, это невозможно... Любовь приходит, и любовь уходит, как все, а нет конца желанию жить... А что они родят вместе ребенка, так это еще ничего не значит...
- Как ничего не значит? - обиженно и сердито вскрикнула жена.
- Так... Да и не родят они вместе, а только зачинают вместе, а это не то... А родит женщина, кормит женщина и воспитывает женщина!.. Мужчины даже воспитывать не умеют, человечество испортилось, огрубело, обнаглело, стало жестоким потому именно, что много веков воспитывать детей брались мужчины...
Жена смотрела на меня испуганными глазами, как будто я говорил что-то дурное и стыдное. И именно потому, что я тогда и сам не знал еще, говорю ли я дурное или хорошее, этот взгляд еще больше раздул во мне чувство озлобленного протеста.
- Мужчина и женщина встречаются только для наслаждения, а не для рождения младенцев, - визгливо кричал я, и мне хотелось что-нибудь ударить об пол, и я страдал от этого желания, - и ты это знаешь, и я знаю, и все знают. Никто не посмеет отрицать, что, когда он сходится с женщиной, он думает только о ней и желает только ее... Это правда!.. И мужчина не виноват в том, что женщина устроена так, а не иначе...
- Так нечего и подходить к женщине!
- А ты оттолкни! - тихо и злобно радуясь, сказал я, скривив губы.
Жена побледнела и потупилась.
- У женщины сильнее всего инстинкт материнства, и...
- А инстинкт отцовства? - спросила жена.
- Какой инстинкт?! - грубо сказал я. - Такого инстинкта нет...
- У тебя!..
- И нигде... нет его в той полной, решающей форме, как у женщины... Нигде нет, и у меня нет...
- Нет, есть... а ты - урод! - тихо и злобно выговорила жена.
- Ну и пусть... Кто это докажет?.. Да и не в том дело...
- Даже у животных, - растерянно говорила жена и делала руками такое движение, будто хваталась за что-то скользкое и твердое.
- Глупости! - крикнул я. - Терпеть не могу этого... Воробушки, голубки, волчица с детенышами!.. Удивительно!.. Да какое же нам дело до всей этой дряни? Когда человек сделает что-либо, хуже чего нельзя, говорят -"зверство". А когда надо разжалобить, сейчас на сцене "животные"... Ха! Не надуете! - сказал я со злобной радостью. - С какой стати я стану руководиться всякой дрянью вроде воробьев, синиц... и что там еще!.. Да тот же воробей... Он только самку кормит, а посади его в самом деле на яйца... ни за какие коврижки не сядет воробей на яйца, чeрт бы его драл совсем!..
- Так хоть самку же кормит... - странным жалким голосом сказала жена.
- Э, я не о том... - с досадой сказал я. - Кормит... и я кормить буду, и об этом говорить не стоит... Это слишком справедливо, просто и хорошо, тут жалость уж одна чего стоит... Но всю жизнь свою в жертву приносить, перенести все свое "я" в другого человека, в жену ли, в ребенка... Да с какой стати?.. За что?.. Если ты раба по природе, так тем хуже для тебя... А я не хочу!..
- Что ты всем этим хочешь сказать? - вдруг спросила жена и тихо заплакала.
Я сразу замолчал, и мне стало жаль ее и оттого стыдно того, что я сказал. Но когда я начал ее утешать, а она все плакала и отталкивала меня со злым и жестоким лицом, мне стало досадно и обидно.
"Ведь не говорил же я, что не люблю ее, а какое ей дело до того, что я чувствую к ребенку... Чего ей нужно от меня? Того, чего во мне нет, притворства?.. Не могу же я и мысли свои подчинить ей..."
И тут мне в первый раз пришло в голову, что и все люди, не одна жена, по какому-то праву хотят подчинить мои мысли своим, заставить меня верить и чувствовать так, как верят и чувствуют они. И такая злость охватила меня при этом, что мне захотелось крикнуть, ударить жену, бросить в нее чем-нибудь тяжелым и уйти куда-то на край света, от всех людей, от всего того, что они выдумали, дурно устроили, признали хорошим и заставляют меня признать.
Ночью я испугался чего-то грозного, сильнее и больше меня, и, глядя во тьму широко раскрытыми бездонными глазами, стал стыдиться своей жестокости. И мне казалось, что я никогда не был таким жестоким и стал таким только благодаря "всему этому", бесцельной путанице, тяжелой цепи, надетой на свою жизнь, а следовательно, не я виноват в своей жестокости, а то, что вызвало ее.
VII
Через месяц мне пришлось надолго ехать в другой город, и жена оставалась. Когда я уходил за вынесенным чемоданом, я заплакал крупными частыми слезами. Мысль о том, что я долго не увижу ее, казалась мне грустной и тяжелой.
Больше я не возвращался к ней.
Я приехал в другой город, поселился в большой и шумной гостинице, пошел в театр, побывал у знакомых людей и у одного из них пил всю ночь. Я еще тосковал о жене, но все-таки самое приятное в опере, которую я слышал, в людях, которых я видел, в песнях, в вине, в путешествии по железной дороге было то, что я был один, что пьесу я мог слушать и не слушать по своему желанию, что людей я мог искать именно мне приятных, вина мог пить сколько я хотел, не думая о том, как на это смотрит другой человек.
Везде, в театре, на улице, в гостях, я широко раскрытыми глазами смотрел на всех женщин, и мне казалось, что я их вижу в первый раз, что передо мною снова развернулся богатый, неизмеримо интересный мир, который закрывала от меня уже давно моя жена собою.
Кутеж у знакомого был шумный и размашистый, кутеж здоровых, сильных и, казалось, свободных людей. Было так много свободы, веселья, размаха, громкого удалого пения, что становилось душно и тесно не только в накуренной до сизого тумана комнате с выгоревшим воздухом, а как будто даже во всем мире.
Один из гостей громовым и красиво-веселым голосом спел:
В ста-арину живали де-еды
Ве-еселей своих внучат!
Хозяин, покачиваясь, подошел ко мне и, близко наклоняя свое сухощавое лицо, сказал пьяным и грустным голосом:
- А знаешь, мы вот все думаем, что хорошо - христианство, культура, гуманность там... все... а ведь это - смерть! Именно тогда и была жизнь, когда человек бродил в лесу, в поле, по колена в траве, боялся, боролся, убивал, брал, сам погибал... было движение, сила, жизнь, а теперь... Скучно, брат, сухо... вяло... смерть идет.
Он махнул рукой и, слабо улыбаясь, сказал:
- А впрочем, я пьян... трезвый бы еще подумал, прежде чем сказать это... Шалишь!.. Трусы мы все, брат, вот что!.. Да...
На дворе была белая, пушистая зима, мороз отчетливо визжал под ногами, а небо было, как всегда зимой в мороз, особенно бесконечно чистое, голубое, звездное. Я смотрел на далекий бледный кружок луны, мимо которого быстро-быстро бежали облака, и мне хотелось сильного, бесстрастного, полного, беспечального.
Мимо прошла женщина, торопливо поскрипывая мелкими шагами маленьких ног, и сзади я видел тонкий силуэт мягкой круглой талии, покатые плечи и большую черную шляпу над белевшей под волосами у затылка шеей.
Я пошел за ней и долго шел и все смотрел на мягкую, волнующуюся талию и мерцавшую в темноте белую шею. И было что-то приятное и странное. Я ясно чувствовал, что это именно то, что больше всею нужно и мне, и всему живому. У меня не было ни мыслей, ни слов, а одно сладкое, тревожно-томительное желание жить.
Женщина легко и быстро скрылась под воротами большого и черного дома, а я пошел домой, глядя в бесконечный простор, где сияла бледная, тихая луна. Она стояла вверху, прямо передо мной, и ее свет наполнял всею меня, и казалось, что в душе моей так же светло, как и везде кругом в громадном мире.
И когда я пришел домой, я потянулся в постели так, что затрещала кровать, и ясно и сознательно увидел, что мне незачем возвращаться к жене, что то, что она чувствует, что "надо" любить и жалеть ее, что надо заботиться о будущем ребенке именно потому, что это надо, - вовсе не касается меня, не имеет никакой связи с тем жгучим и могучим любопытным желанием жить, которое прекрасно, сильнее меня, есть я сам.
И сколько я, из трусливой жалости, ни старался вспомнить жену любимою, дорогою, нужною, сколько ни старался разжалобить себя, мне все скучно и ничтожно вспоминалась она такою, какою была уже женой. А мне было жгуче приятно вспомнить все встречи наши, когда между нами ничего, кроме страсти, случайной и свободной, не было.
И в эту ночь, и не раз после мне снилось, что я лежу с нею на мокро-тепловатой траве, обнимаю мягкое, податливое тело, смотрю в странно поблескивающие глаза, и широкая, полная, круглая луна точно подошла близко-близко и тут сейчас сквозь тоненькие, чеканящиеся на ней черные веточки, неподвижно и таинственно, в упор глядит на нас. Глядит, молчит и все молчит.
Во всем было острое, тревожное и неизмеримо полное наслаждение, и казалось, что времени больше нет. А потом все пропадало, приходили какие-то люди, было душно и жаль чего-то.
VIII
После того я видел жену только два раза.
Первый раз, когда она приехала за мной, остановилась у каких-то знакомых и пришла ко мне. Она недавно родила и была еще худая и бледная, с большими темными глазами, которые смотрели недоуменно и пугливо. Мне было жаль ее, хотелось приласкать и обнять, я чувствовал к ней сладострастное влечение и нежность. Мы стояли в темных сенях, и не знаю, что я говорил ей. Что-то очень сбивчивое и совсем не выражающее того, что я чувствовал и хотел сказать. Наконец она спросила странным срывающимся голосом: Значит, кончено?..
Я молчал, а она отвернулась, стала перед какой-то кадкой на колени и изо всей силы укусила себя за руку.
Все сердце у меня разрывалось от любви и жалости; я знал, что мне жаль вовсе не того, что она теряет мужа, и знал еще я, что если обниму ее, скажу хоть одно ласковое слово, то это не исправит ничего и не поможет ничему, а сделает все таким же нудным, тяжелым, душным, как было раньше.
Потом я не видал ее три года, а только, без писем, посылал ей деньги на ребенка. Это я делал не из жалости и не потому, что это было нужно, а потому, что это мне казалось справедливым, и, делая так, я чувствовал себя совершенно спокойным.
Мне пришлось побывать в том городе, где жила она зимой. Когда поезд подходил к полустанку, я прижался лбом к холодному стеклу и далеко внизу, под насыпью, увидел покрытое белым, ровным, печальным снегом бесконечное поле и прижавшийся к белой насыпи смутный остов знакомой рощицы, уныло, как призрак, шевелящейся в белой мгле.
И тут мне захотелось увидеть жену так, что прямо с вокзала я поехал к ней.
Жены не было дома, и я долго ждал ее в пустоватой, мало женской комнате с узкой железной кроватью. На столе стояла карточка незнакомого мне студента с красивым и преувеличенно смелым, но неоригинальным лицом, а под нею я нашел альбом стихов, подписанных именем, ничего мне не говорившим.
Внутри меня были радостное, немного смущенное ожидание и живой интерес к тому, что и как должно произойти.
Она пришла одна и прямо в шубке и шляпке подошла ко мне. Лицо ее красиво и свежо румянилось от мороза, и от нее пахло свежестью, холодом и слабыми духами. Было видно, что она, как и я, не знает, что делать, и внутренно боится меня.
- Здравствуйте, - сказал я притворно-простым голосом и протянул руку.
Она задумалась на минуту, но все-таки протянула свою; мягкую, знакомую, с длинными тонкими пальцами.
- Что вам угодно? - спросила она, и губы у нее вздрогнули и опустились.
- Ничего, ответил я и сразу почувствовал, что во всем этом нет никакого трагизма, что все это просто, интересно, а значит, и хорошо, хотя и кажется трудно и неловко.
Она опять подумала, и в остановившихся на мне темных глазах была видна смутная мысль. Потом она встряхнула головой, сняла шапочку и шубку, бросила на кровать и стройно стала предо мною в двух шагах.
- Ну, как поживаете? - улыбнулся я.
- Хорошо, - коротко ответила она, и лицо у нее не изменило выражения смутной мысли и насторожившегося вопроса.
Я молчал и улыбался. Я очень рад был ее видеть, слышать знакомый, так милый когда-то голос. И мне было досадно и странно, что она не понимает того, что понимаю я, и не делается такою же простой, весело-спокойной.
- Кто это? - спросил я, беря со стола карточку.
Жена помолчала.
- Мой любовник, - жестко и мстительно ответила она потом, и по мгновенно вспыхнувшим и отвердевшим глазам я увидел, что именно с этой минуты, потому что сказала это, она уже ненавидела меня и мстила.
- Разве? - спросил я.
- Да, - с жесткой и мстительной радостью повторила она, не двигаясь с места и не меняя позы.
- Ну и что же, счастливы?
- Да, счастлива очень, - ударила она сквозь зубы.
- Ну и слава Богу, - сказал я.
Я в самом деле был почти рад и не желал ей ничего, кроме счастья.
Но она вдруг вспыхнула вся и изо всей силы стиснула зубы. Ей было больно и обидно, что я спокоен.
- Вот видите, - сказал я, - если бы мы с вами разошлись тогда раньше... после рощи, мы бы увиделись теперь как старые друзья... потому что за что же нам было бы ненавидеть друг друга? Не за то же наслаждение, которое мы доставили себе?.. А вот именно потому, что у нас есть общий ребенок, вы меня ненавидите... и глупо это, и жалко!
- Вы думаете? - со злобной и растерянной иронией спросила она и сложила руки на груди, сжав пальцы.
- Еще бы я этого не думал!.. И ско-олько в одном человеке может быть злости и глупости!.. Ведь вы меня не любите теперь?
- Конечно.
Странно было, что лицо у нее было такое же неподвижное, злое и мстительное.
- За что же вы меня теперь ненавидите?
Она вдруг бессильно опустила руки, отошла, села на кровать и заплакала. И сразу стала маленькой и жалкой.
- Я... головой о стену билась тогда... - проговорила она.
Я встал и подошел к ней со жгучим желанием приласкать и утешить...
- А если бы я тогда остался?.. Ну, прошел бы год, два, десять... ведь надоели же бы мы друг другу... ну, не надоели, так успокоились бы... обратились бы в скучную, однообразную супружескую чету... и вся жизнь была бы кончена.
Я говорил и взял ее за руку. Она смотрела на меня снизу вверх сквозь спутавшиеся волосы и слезы, текущие по покрасневшим и сразу вспухшим щекам.
- А вот теперь и вы любите кого-то... опять переживаете все то, что пережили мы вместе, помните?.. И я тоже... Теперь у нас впереди как раз столько жизни, сколько молодости и силы. Мы не убиваем и не укорачиваем жизни. А останься я тогда, все свелось бы только к воспитанию младенцев да к ожиданию смерти... Личная жизнь была бы завершена, кончена, а вы не можете себе представить весь ужас этого!.. Это смерть, гниение заживо!.. Было бы страшно, скучно, мертво... И притом мы все-таки были бы еще молоды, сильны, хотели бы жить, страстно хотели бы. Мы, как и все люди, родились в разной обстановке, жили разно, были и есть существа совершенно различные, с разной душой - имели две разные жизни, и их нельзя было привести к одному знаменателю, не исковеркав вконец.
- А... - начала она и не договорила.
Я молчал, и мне было хорошо оттого, что я сказал. Жена задумалась, уставившись черными, еще блестящими от слез глазами в угол.
- Что ж... может быть, вы и правы... - вдруг сказала она и тяжело вздохнула, потом неожиданно робко взглянула на меня и улыбнулась. Может быть, к лучшему... теперь, а... - она опять не договорила.
Потом встала и долго поправляла волосы, а я ждал.
- А дети? - не поворачиваясь, спросила она.
- Ну, что дети... - спокойно и серьезно возразил я. - Они всегда счастливее с матерью, чем с отцом...
- Но нужен же им все-таки отец?
- Зачем? - удивился я. - Спрашивает ли когда-нибудь обо мне мой?
- Теперь, конечно, нет...
- И не спросит никогда, если ему не внушить бессмысленной и глупой мысли, что стыдно не иметь под боком отца. Если, выросши, пожелает он увидеть меня... так, из любопытства, пусть... мы, может быть, будем друзьями!
- Материальные условия? - тихо спросила опять жена.
- Что об этом говорить!.. Иначе было бы слишком тяжело для женщины... А любить?.. Вы поймите, что любовь приходит без нашего ведома, не по закону... Ведь это банальнейшая истина, и приходится ее напоминать всем каждую минуту... Странно...
- Хотите чаю? - вдруг спросила она, поворачиваясь.
Я засмеялся.
- Хочу!
И она засмеялась, и стала вдруг такой близкой, простой, доброй, милой.
- А ведь мне сейчас, перед вами, было ужасно весело, - проговорила она, - и в самом деле... что... то есть что, собственно, случилось непоправимого? Как болезнь, так... Есть и лучше вас, есть! И жизнь хороша вообще... Это так только... не могу я так легко смотреть, как вы!
- Жаль, - сказал я.
- Да, жаль, - встряхнула она головой и тяжело вздохнула.
Через часа два, когда я уходил, просто и дружелюбно простившись с ней, в воротах столкнулся со мною высокий и красивый студент, которого я сейчас же узнал. Он посторонился, посмотрел на меня равнодушно и прошел. На одну секунду где-то в глубине меня шевельнулось дурное, ядовитое, какое-то гнилое и противное мне самому чувство, но сейчас же и прошло. Мне захотелось сказать ему что-то бодрое и веселое, ударить по плечу, улыбнуться. Стало радостно и легко.
"Ревность, самолюбие... - подумал я, уходя. - Все смеются над ними, а как трудно стать выше их... так трудно, что, веря, всем сердцем веря, что это дурное чувство, страшно сознаться, что его нет!"
Я шел по пустынным длинным улицам, облитым холодным голубым серебром лунного света и перерезанным резкими черными тенями от домов, деревьев и телеграфных столбов, и чувствовал себя так легко, точно свалилась с меня какая-то огромная прилипчивая тяжесть. Я был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
1905
-
Марыся
- Старая гвардия
- Сообщения: 3512
- Зарегистрирован: 07 авг 2012, 14:56
- Пол: женский
- Откуда: г. Москва
Re: О расставании
И тогда у блудников все было точно так же. Все попирается: верность, семья, детки. Все - в угоду своей безответственности и эгоизма. Как заразная болезнь это передается и другим, верно подмечено.
А ведь рассказ писался более ста лет назад. А как точно все описано, все начало этого кошмара - в голове у горе-мужа, первая страсть которого к жене прошла, а ничего другого не нажито, потому что не хочется.
А ведь рассказ писался более ста лет назад. А как точно все описано, все начало этого кошмара - в голове у горе-мужа, первая страсть которого к жене прошла, а ничего другого не нажито, потому что не хочется.
Re: О расставании
Окончание рассказа прямо так написано, что хочется поверить что герой был правЯ был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
Re: О расставании
Да в чем же он прав?Яринка писал(а):Окончание рассказа прямо так написано, что хочется поверить что герой был правЯ был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
Позволю себе полностью процитировать этот отрывок:Насколько я поняла, для типа этого (не хочется называть его героем) брачные узы превратились в арестантские оковы, когда страсть ушла, а заменить ее было нечем, и жена и ребенок для него стали этой "огромной прилипчивой тяжестью". Когда он эту "тяжесть" с плеч стряхнул, то ему и полегчало...Я шел по пустынным длинным улицам, облитым холодным голубым серебром лунного света и перерезанным резкими черными тенями от домов, деревьев и телеграфных столбов, и чувствовал себя так легко, точно свалилась с меня какая-то огромная прилипчивая тяжесть. Я был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
Вот кто герой здесь, так это, на мой взгляд, жена, невольный герой, конечно. Когда этот тип уехал в другой город в командировку (выражаясь современным языком) и не вернулся, бросив беременную жену, и жена, недавно родив, приехала за ним, то вот автор описывает сцену прощания:
И когда во второй раз, после трехлетнего перерыва, ему приспичило повидаться с женой, он у нее спросил:Наконец она спросила странным срывающимся голосом: Значит, кончено?..
Я молчал, а она отвернулась, стала перед какой-то кадкой на колени и изо всей силы укусила себя за руку.
- За что же вы меня теперь ненавидите?
Она вдруг бессильно опустила руки, отошла, села на кровать и заплакала. И сразу стала маленькой и жалкой.
- Я... головой о стену билась тогда... - проговорила она.
Т.е. то, как жена переживала это расставание, оставшись одна с маленьким ребенком на руках, каждый форумчанин может себе представить. Важное, мне кажется, в том, что жена постепенно приходит к пониманию:
Так что хочется надеяться, что жена окончательно переживет расставание и еще встретит достойного человека.- А ведь мне сейчас, перед вами, было ужасно весело, - проговорила она, - и в самом деле... что... то есть что, собственно, случилось непоправимого? Как болезнь, так... Есть и лучше вас, есть! И жизнь хороша вообще...
-
Капля дождя
- Старая гвардия
- Сообщения: 3729
- Зарегистрирован: 25 сен 2012, 08:37
- Пол: женский
Re: О расставании
Да в чем же он прав?Другиня писал(а):Яринка писал(а):Окончание рассказа прямо так написано, что хочется поверить что герой был правЯ был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Я поднял глаза к небу, и предо мною встал огромный мир, необозримый бездонный простор, залитый мириадами сверкающих звезд и потоками радостного, живого, бесконечного света.
Позволю себе полностью процитировать этот отрывок:Я шел по пустынным длинным улицам, облитым холодным голубым серебром лунного света и перерезанным резкими черными тенями от домов, деревьев и телеграфных столбов, и чувствовал себя так легко, точно свалилась с меня какая-то огромная прилипчивая тяжесть. Я был рад за жену, за себя, за всякого человека, который может свободно, смело и весело жить.
Так потому у меня и смайлик грустный. Герой рассказа ведь уверился что поступил правильно, прямо таки осчастливил жену. А я вчера впервые за два месяца расплакалась, когда читала. Это ж мой муж тоже вот с таким отвращением на меня смотрел? Как на помеху собственному счастью. А я не замечала.
Это ведь я и вы понимаем что герой рассказа (как и супруги многих тут) пали настолько низко, в такую грязь. А они-то не понимают, счастьем зовется совсем не то, что должно. Жалко героя.
Жену тоже, как себя, а некоторые вещи прямо про меня писали, но она то выживет. А герой то уже умер, получается. И даже не догадывается об этом.
Re: О расставании
Мария Сараджишвили
ВСЕ ВЕРНУЛОСЬ ДО МЕЛОЧЕЙ
Мы гости в этом бренном мире.
И, если что не так – смирись!
Будь поумней и улыбнись.
Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излученное тобой,
К тебе вернется непременно.
Омар Хайям
– Я должна рассказать тебе что-то важное! – Ния нервно затянулась, подвигая к себе пепельницу – одну из самых востребованных мелочей на их кухне.
Натела внимательно посмотрела на дочь. Такое вступление четко гарантировало какую-то глобальную неприятность.
– Я уже все рассказала Тако, Медико, Кетино, ее подруге Назико с первого этажа… – Ния по-видимому собиралась и дальше продолжить внушительный список особо доверенных лиц, но Натела не выдержала, сорвалась.
– Сколько раз я тебя просила: не рассказывать подругам про свои личные дела! Легче было прямо позвонить в «Курьер» [1]!
– Оф, мам, не зуди, – окрысилась Ния. – Мне же надо было с кем-то посоветоваться. Берегла ваши нервы, и я же опять плохая. Так вот, все они мне сказали, что надо вас с папой к делу подключить. Иначе все кончится разводом.
Натела обессиленно облокотилась на спинку углового диванчика-сундука. Вот чувствовала она, что с их зятем Тенго что-то не то. А тут, оказывается, полгорода в курсе, а она, мать, все узнает в последнюю очередь, и то благодаря милостивому решению каких-то ограниченных Нииных подружек.
Эти вертихвостки-сплетницы ведь точно такие же, как и 25 лет назад. Единственная разница в аксессуарах. Эти курят открыто перед родителями и не могут дня прожить без фейсбука...
***
Тогда, четверть века назад, за Нателой, только что переехавшей из деревни в город учиться, стал ухаживать Резо. Он и сейчас видный, как Ричард Гир, а в молодости это было что-то неописуемое. Мало кто мог устоять.
У Резо все было на месте, но имелся один весомый минус. Он был безнадежно женат и имел годовалую дочку.
Началось все со «случайных» встреч на улице, потом пошли звонки (эх, где тогда были мобильники, которые очень упростили любовные дела в схожих ситуациях сегодня). Дальше все пошло по обычной восходящей линии всех романов.
Натела сперва пыталась бороться с подсознательным дискомфортом «как-то-это-все-нехорошо». Потом подавила навязчивые мысли. А спасибо кому? Хору подружек-болельщиц.
– Натела, ты и Резо просто рождены друг для друга. Шикарно смотритесь рядом! – восторгалась Нино, квартирантка в том же дворе.
– А жена его просто уродка перед тобой. Ни лица, ни фигуры, – вторила Пикрия, институтская подруга, рассматривая фото.
– Я слышала, она старше его на 2 года. Лет через пять будут выглядеть как мать с сыном, – пророчествовала Элико.
И без этой группы поддержки влюбленное сердце парит в облаках, а, опустившись, стучит в мозг: «Мы живем только раз! И имеем право на счастье! Не упусти свой шанс!»
Они стали встречаться на квартире у Нателы, крадучись и маскируясь от соседей. Но уже через неделю об этих рандеву знал весь двор, через две – вся улица, а через месяц – даже отдаленные знакомые.
За два месяца ощущение новизны слегка улетучилось. Экстрим малость поднадоел и у обоих стал возникать вопрос: «А что же дальше?»
Резо уже не так энергично заверял Нателу, что он «вот прямо завтра подаст на развод». Вместо этого шли какие-то вялые пояснения:
– Надо утрясти кое-какие дела.
Вдруг на очередное свидание Резо явился злой-презлой.
– Эту твою Элико я порву на части, если встречу! Что за язык?! Это же надо было такое придумать!
– А в чем дело? – не поняла Натела, готовясь защищать честь подруги. Элико была проверенным кадром с детства. Приняли эстафету дружбы еще от матерей.
– Эта стерва наболтала моей жене, что мы встречаемся два года, ты беременная, я тебя содержу и во – от такое баджагло [2] уже купил! – Резо нарисовал в воздухе что-то среднее между покрышкой и хомутом. – У меня был грандиозный скандал с женой и тещей. Еле сдержался, чтоб не изуродовать их обоих.
– Откуда Элико могла выйти на твою жену? – Натела все еще отказывалась верить в такую подлость.
– Все оттуда, – огрызнулся Резо, ходя по комнате, как некормленый тигр по клетке. – Элико, оказывается, десять лет назад крестила ребенка нашей соседки с пятого этажа, которая нас постоянно заливает. Я пошел с ней ругаться, а они мне технично нагадили – все выболтали моей жене, прибавив, чего не было. Жена забыла про испорченный потолок и устроила мне танец с саблями наоборот.
Натела дала волю эмоциям – от души разрыдалась.
– Опозорила меня, негодяйка!
И сладкая парочка тут же села обсуждать план действий под кодовым названием «Ответный удар».
Тут незапланированно заскочила в гости Цицо, выслушала сверх эмоциональную речь подпольных влюбленных и подлила масла в огонь.
– Надо показать твоей жене ее место! Ты мужчина или шпротис банка [3]?! Смотри, как обнаглела!
У Резо чуть искры из глаз не посыпались. Он подскочил на месте и буквально вышиб дверь с воплем.
– Я им покажу, кто я! Надолго запомнят!
В итоге Резо, в пух и прах переругавшись с женой, развелся и женился на Нателе. На свадьбе у молодоженов не чувствовалось особого подъема, скорее какая-то усталость от победы. Так бывает, когда человек долго чего-то добивается, мучается, а получив, крутит новую штуку и так, и этак, думая: «А оно мне надо?»
Совместная жизнь очень скоро показала преимущество прежних встреч урывками. Тогда все было романтично и красиво, а теперь обыденно и тускло.
Резо уже не казался Нателе героем кинофильма. Наоборот, открывались все новые и новые неожиданные нюансы.
По-видимому, нечто похожее переживал и Резо.
Спустя положенное время у них родилась крошка Ния...
***
Сейчас эта «крошка» сидит напротив, дымит не хуже папаши и морщит лоб от обилия проблем.
– Тенго завел себе какую-то стерву. Это точно. Он даже не стал отпираться, когда я его приперла фактами к стенке. Я хотела ворваться туда и вцепиться ей в волосы. – Ниины тонкие наманикюренные пальчики сжались в нервическом спазме.
Натела слушала молча, почему-то кусая губы.
Ния еще какое-то время метала совершенно заслуженные громы и молнии, с наслаждением перечисляла всевозможные пытки для «этой мерзавки». Потом перешла к цели визита.
– Ты и папа должны серьезно поговорить с Тенго. Особенно папа. Как мужчина с мужчиной. Это последний шанс сохранить семью! У нас ведь ребенок!
Тут как раз в прихожей щелкнул замок и в конце коридора мелькнула куртка Резо.
Через какое-то время он появился на семейном совете и сразу же потребовал себе ужин.
Ния, затушив третью сигарету, стала вводить отца в курс дела.
Резо на какой-то момент застыл с вилкой над соусом.
Сообщение о любовнице у зятя он выслушал довольно спокойно, даже чему-то улыбнулся. Кто не грешен. Но дочерний прессинг шел дальше.
– Папа, ты должен серьезно поговорить с Тенго!
Резо отставил от себя недоеденную тарелку.
– Мне нечего ему сказать.
– Как так? – не поняла Ния такой пассивности. – Неужели тебе все равно?!
И перевела взгляд на мать.
Та тоже почему-то странно молчала.
– Мама, скажи хоть ты что-нибудь! Нельзя ломать семью!
Резо нехотя выдавил:
– Когда-то мы с твоей матерью сделали тоже самое. И вот теперь все вернулось до мелочей. В чем я должен упрекать Тенго?
– Вы с ума сошли?! – раскричалась Ния. – С каких пор вы стали религиозными фанатиками?
Резо уже вернулся к столу с бутылкой пива и докончил свою мысль.
– Дело тут не в фанатизме. Нам есть, что обсудить. Надо все просчитать до мелочей. Чтобы вы с Тенго развелись цивилизованно, а не устроили стирку грязного белья на весь Тбилиси. Надо сохранить человеческое лицо. Я уже через это прошел. Дело в Луке. Ему нужны вы оба. Итак, первое...
Ния постепенно сникла и подавленно слушала план действий. Это действительно трудная штука – оставаться человеком, когда тебе плюнули в душу.
P.S. В основе рассказа лежит реальная история из письма в журнал «Сарке». Читательница рассказала, как 25 лет назад они с мужем разрушили чужую семью и ничего не смогли сказать в упрек зятю, который поступил также с их дочерью впоследствии.
[1] Информационная передача на канале «Рустави2»
[2] Золотое кольцо высокой пробы (гр.)
[3] Банка шпрот (гр.)
Православие.ru
ВСЕ ВЕРНУЛОСЬ ДО МЕЛОЧЕЙ
Мы гости в этом бренном мире.
И, если что не так – смирись!
Будь поумней и улыбнись.
Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излученное тобой,
К тебе вернется непременно.
Омар Хайям
– Я должна рассказать тебе что-то важное! – Ния нервно затянулась, подвигая к себе пепельницу – одну из самых востребованных мелочей на их кухне.
Натела внимательно посмотрела на дочь. Такое вступление четко гарантировало какую-то глобальную неприятность.
– Я уже все рассказала Тако, Медико, Кетино, ее подруге Назико с первого этажа… – Ния по-видимому собиралась и дальше продолжить внушительный список особо доверенных лиц, но Натела не выдержала, сорвалась.
– Сколько раз я тебя просила: не рассказывать подругам про свои личные дела! Легче было прямо позвонить в «Курьер» [1]!
– Оф, мам, не зуди, – окрысилась Ния. – Мне же надо было с кем-то посоветоваться. Берегла ваши нервы, и я же опять плохая. Так вот, все они мне сказали, что надо вас с папой к делу подключить. Иначе все кончится разводом.
Натела обессиленно облокотилась на спинку углового диванчика-сундука. Вот чувствовала она, что с их зятем Тенго что-то не то. А тут, оказывается, полгорода в курсе, а она, мать, все узнает в последнюю очередь, и то благодаря милостивому решению каких-то ограниченных Нииных подружек.
Эти вертихвостки-сплетницы ведь точно такие же, как и 25 лет назад. Единственная разница в аксессуарах. Эти курят открыто перед родителями и не могут дня прожить без фейсбука...
***
Тогда, четверть века назад, за Нателой, только что переехавшей из деревни в город учиться, стал ухаживать Резо. Он и сейчас видный, как Ричард Гир, а в молодости это было что-то неописуемое. Мало кто мог устоять.
У Резо все было на месте, но имелся один весомый минус. Он был безнадежно женат и имел годовалую дочку.
Началось все со «случайных» встреч на улице, потом пошли звонки (эх, где тогда были мобильники, которые очень упростили любовные дела в схожих ситуациях сегодня). Дальше все пошло по обычной восходящей линии всех романов.
Натела сперва пыталась бороться с подсознательным дискомфортом «как-то-это-все-нехорошо». Потом подавила навязчивые мысли. А спасибо кому? Хору подружек-болельщиц.
– Натела, ты и Резо просто рождены друг для друга. Шикарно смотритесь рядом! – восторгалась Нино, квартирантка в том же дворе.
– А жена его просто уродка перед тобой. Ни лица, ни фигуры, – вторила Пикрия, институтская подруга, рассматривая фото.
– Я слышала, она старше его на 2 года. Лет через пять будут выглядеть как мать с сыном, – пророчествовала Элико.
И без этой группы поддержки влюбленное сердце парит в облаках, а, опустившись, стучит в мозг: «Мы живем только раз! И имеем право на счастье! Не упусти свой шанс!»
Они стали встречаться на квартире у Нателы, крадучись и маскируясь от соседей. Но уже через неделю об этих рандеву знал весь двор, через две – вся улица, а через месяц – даже отдаленные знакомые.
За два месяца ощущение новизны слегка улетучилось. Экстрим малость поднадоел и у обоих стал возникать вопрос: «А что же дальше?»
Резо уже не так энергично заверял Нателу, что он «вот прямо завтра подаст на развод». Вместо этого шли какие-то вялые пояснения:
– Надо утрясти кое-какие дела.
Вдруг на очередное свидание Резо явился злой-презлой.
– Эту твою Элико я порву на части, если встречу! Что за язык?! Это же надо было такое придумать!
– А в чем дело? – не поняла Натела, готовясь защищать честь подруги. Элико была проверенным кадром с детства. Приняли эстафету дружбы еще от матерей.
– Эта стерва наболтала моей жене, что мы встречаемся два года, ты беременная, я тебя содержу и во – от такое баджагло [2] уже купил! – Резо нарисовал в воздухе что-то среднее между покрышкой и хомутом. – У меня был грандиозный скандал с женой и тещей. Еле сдержался, чтоб не изуродовать их обоих.
– Откуда Элико могла выйти на твою жену? – Натела все еще отказывалась верить в такую подлость.
– Все оттуда, – огрызнулся Резо, ходя по комнате, как некормленый тигр по клетке. – Элико, оказывается, десять лет назад крестила ребенка нашей соседки с пятого этажа, которая нас постоянно заливает. Я пошел с ней ругаться, а они мне технично нагадили – все выболтали моей жене, прибавив, чего не было. Жена забыла про испорченный потолок и устроила мне танец с саблями наоборот.
Натела дала волю эмоциям – от души разрыдалась.
– Опозорила меня, негодяйка!
И сладкая парочка тут же села обсуждать план действий под кодовым названием «Ответный удар».
Тут незапланированно заскочила в гости Цицо, выслушала сверх эмоциональную речь подпольных влюбленных и подлила масла в огонь.
– Надо показать твоей жене ее место! Ты мужчина или шпротис банка [3]?! Смотри, как обнаглела!
У Резо чуть искры из глаз не посыпались. Он подскочил на месте и буквально вышиб дверь с воплем.
– Я им покажу, кто я! Надолго запомнят!
В итоге Резо, в пух и прах переругавшись с женой, развелся и женился на Нателе. На свадьбе у молодоженов не чувствовалось особого подъема, скорее какая-то усталость от победы. Так бывает, когда человек долго чего-то добивается, мучается, а получив, крутит новую штуку и так, и этак, думая: «А оно мне надо?»
Совместная жизнь очень скоро показала преимущество прежних встреч урывками. Тогда все было романтично и красиво, а теперь обыденно и тускло.
Резо уже не казался Нателе героем кинофильма. Наоборот, открывались все новые и новые неожиданные нюансы.
По-видимому, нечто похожее переживал и Резо.
Спустя положенное время у них родилась крошка Ния...
***
Сейчас эта «крошка» сидит напротив, дымит не хуже папаши и морщит лоб от обилия проблем.
– Тенго завел себе какую-то стерву. Это точно. Он даже не стал отпираться, когда я его приперла фактами к стенке. Я хотела ворваться туда и вцепиться ей в волосы. – Ниины тонкие наманикюренные пальчики сжались в нервическом спазме.
Натела слушала молча, почему-то кусая губы.
Ния еще какое-то время метала совершенно заслуженные громы и молнии, с наслаждением перечисляла всевозможные пытки для «этой мерзавки». Потом перешла к цели визита.
– Ты и папа должны серьезно поговорить с Тенго. Особенно папа. Как мужчина с мужчиной. Это последний шанс сохранить семью! У нас ведь ребенок!
Тут как раз в прихожей щелкнул замок и в конце коридора мелькнула куртка Резо.
Через какое-то время он появился на семейном совете и сразу же потребовал себе ужин.
Ния, затушив третью сигарету, стала вводить отца в курс дела.
Резо на какой-то момент застыл с вилкой над соусом.
Сообщение о любовнице у зятя он выслушал довольно спокойно, даже чему-то улыбнулся. Кто не грешен. Но дочерний прессинг шел дальше.
– Папа, ты должен серьезно поговорить с Тенго!
Резо отставил от себя недоеденную тарелку.
– Мне нечего ему сказать.
– Как так? – не поняла Ния такой пассивности. – Неужели тебе все равно?!
И перевела взгляд на мать.
Та тоже почему-то странно молчала.
– Мама, скажи хоть ты что-нибудь! Нельзя ломать семью!
Резо нехотя выдавил:
– Когда-то мы с твоей матерью сделали тоже самое. И вот теперь все вернулось до мелочей. В чем я должен упрекать Тенго?
– Вы с ума сошли?! – раскричалась Ния. – С каких пор вы стали религиозными фанатиками?
Резо уже вернулся к столу с бутылкой пива и докончил свою мысль.
– Дело тут не в фанатизме. Нам есть, что обсудить. Надо все просчитать до мелочей. Чтобы вы с Тенго развелись цивилизованно, а не устроили стирку грязного белья на весь Тбилиси. Надо сохранить человеческое лицо. Я уже через это прошел. Дело в Луке. Ему нужны вы оба. Итак, первое...
Ния постепенно сникла и подавленно слушала план действий. Это действительно трудная штука – оставаться человеком, когда тебе плюнули в душу.
P.S. В основе рассказа лежит реальная история из письма в журнал «Сарке». Читательница рассказала, как 25 лет назад они с мужем разрушили чужую семью и ничего не смогли сказать в упрек зятю, который поступил также с их дочерью впоследствии.
[1] Информационная передача на канале «Рустави2»
[2] Золотое кольцо высокой пробы (гр.)
[3] Банка шпрот (гр.)
Православие.ru
Re: О расставании
Иван Сергеевич Тургенев
* * *
Когда так радостно, так нежно
Глядела ты в глаза мои
И лобызал я безмятежно
Ресницы длинные твои;
Когда, бывало, ты стыдливо
Задремлешь на груди моей
И я любуюсь боязливо
Красой задумчивой твоей;
Когда луна над пышным садом
Взойдет и мы с тобой сидим
Перед окном беспечно рядом,
Дыша дыханием одним;
Когда, в унылый миг разлуки,
Я весь так грустно замирал
И молча трепетные руки
К губам и сердцу прижимал, —
Скажи мне: мог ли я предвидеть,
Что нам обоим суждено
И разойтись и ненавидеть
Любовь, погибшую давно?
Июль 1843
* * *
Когда так радостно, так нежно
Глядела ты в глаза мои
И лобызал я безмятежно
Ресницы длинные твои;
Когда, бывало, ты стыдливо
Задремлешь на груди моей
И я любуюсь боязливо
Красой задумчивой твоей;
Когда луна над пышным садом
Взойдет и мы с тобой сидим
Перед окном беспечно рядом,
Дыша дыханием одним;
Когда, в унылый миг разлуки,
Я весь так грустно замирал
И молча трепетные руки
К губам и сердцу прижимал, —
Скажи мне: мог ли я предвидеть,
Что нам обоим суждено
И разойтись и ненавидеть
Любовь, погибшую давно?
Июль 1843
Re: О расставании
Христиана Росс
Бывшая ласточка...
Ласточки строят домики обычно высоко от земли. Они никогда не приземляются, т.к. с земли не могут
взлетать и погибают. (из услышанного)
* * *
…Горько скомкано то, что вышито
Красной нитию по годам.
Что тут спрашивать: как все вышло так?
Чаши выпитой не отдам.
Вьется ласточка - домик выжженный!
А с земли она не взлетит.
Я - не ласточка, видишь, выжила
В раскаленном аду обид.
Странно - «бывшая». Как не жившая…
Не кляня тебя, не маня,
Вслед: жалею тебя, не любившего,
Все забывшего…Пеплом дня
Припорошена, приворожена,
Осчастливлена тем, что есть.
За душой твоей, отгороженной,
Обезболено бьется честь.
Как бездумно ты множил трещины,
Не стараясь меня понять --
То ли ласточку, то ли женщину,
Что с земли научилась взлетать.
октябрь 2010 г.
Бывшая ласточка...
Ласточки строят домики обычно высоко от земли. Они никогда не приземляются, т.к. с земли не могут
взлетать и погибают. (из услышанного)
* * *
…Горько скомкано то, что вышито
Красной нитию по годам.
Что тут спрашивать: как все вышло так?
Чаши выпитой не отдам.
Вьется ласточка - домик выжженный!
А с земли она не взлетит.
Я - не ласточка, видишь, выжила
В раскаленном аду обид.
Странно - «бывшая». Как не жившая…
Не кляня тебя, не маня,
Вслед: жалею тебя, не любившего,
Все забывшего…Пеплом дня
Припорошена, приворожена,
Осчастливлена тем, что есть.
За душой твоей, отгороженной,
Обезболено бьется честь.
Как бездумно ты множил трещины,
Не стараясь меня понять --
То ли ласточку, то ли женщину,
Что с земли научилась взлетать.
октябрь 2010 г.
-
Рассветная
- Модератор
- Сообщения: 2997
- Зарегистрирован: 01 окт 2014, 13:35
- Пол: женский
Re: О расставании
Другиня, потрясающее стихотворение. Прямо в душу.
А вот о совсем иной ситауции - к сожалению, тоже жизненной.
Сжаты руки под темной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?"
-- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Анна Ахматова, 1911
А вот о совсем иной ситауции - к сожалению, тоже жизненной.
Сжаты руки под темной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?"
-- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Анна Ахматова, 1911
Re: О расставании
Рада Полищук
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
Они встречались на автобусной остановке каждое утро. Обе выскакивали из дома в последнюю минуту и даже чуточку позже. И потому на остановке нервничали, без конца посматривали на часы, обмениваясь сочувственными взглядами, выбегали на мостовую, рискуя попасть под колеса равнодушно проносящихся мимо машин, вытягивали шею, пытаясь разглядеть в туманной дали долгожданный силуэт.
Многие лица примелькались здесь Инне за те пять лет, что она живет в этом новом, отдаленном от центра районе. В общем-то все совершали этот будничный круговорот, с утра - на работу, вечером - по домам. Когда и как по домам - этого Инна не знала, а вот утром собирались неукоснительно. И если кого-либо не было, значит, в отпуске или болен.
На эту женщину Инна обратила внимание уже давно. Чутье подсказывало ей, что женщина, если и моложе ее, то ненамного. Но выглядела куда лучше: высокая, худая и стройная, с длинной шеей и прекрасными черными волосами, то укутывающими плечи, как шаль, то небрежно подколотыми в пучок, что одинаково шло ей, - она привлекала к себе внимание мужчин.
Инна видела, как мрачные, не совсем еще проснувшиеся, думающие какую-то свою думу, они не без удовольствия, искоса, а то и в упор, разглядывали женщину. А она, казалось, всего этого вовсе не замечала, всегда подтянутая, тщательно подкрашенная и бодрая, словно бы и не было ни темного, как ночь, утра, ни слезами стекающего по лицу дождя, ни хлещущего по щекам ветра, словно ей всегда приветливо улыбается солнце.
Женщина эта необычайно красиво одевалась, она словно выпрыгивала сюда, на остановку, прямо со страничек супермодных журналов. Собственно, поэтому-то Инна и выделила ее из всей утренней компании. Причем Инна, сама рукодельница и умелица, сразу определила, что женщина все делает своими руками: и шьет, и вяжет, и вышивает. Переодевалась она почти ежедневно. И Инна, подходя к остановке, думала: "Интересно, в чем сегодня моя попутчица?"
Инна разглядывала ее наряды до мельчайших подробностей, с жадным, чуточку завистливым женским любопытством, стараясь понять, как это сделано, и запомнить. И часто думала про себя: "Подумаешь, вот получу зарплату, куплю такую же ткань (или пряжу) и сошью (свяжу) себе тоже что-нибудь эдакое, сногсшибательное".
Но дальше этой смелой мысли дело никогда не шло. Во-первых, детишки, а их у нее было двое, мальчик и девочка, погодки, росли так быстро, что она едва-едва успевала шить да перешивать, вязать да надвязывать. Во-вторых, сама Инна была маленькая и кругленькая, как колобок (у нее и прозвище в детстве было Колобок - тут и придумывать ничего не пришлось), к такой фигуре ничего не шло, и потому шить и вязать на себя она не любила.
В душе Инна всегда страдала из-за своей внешности и завидовала с детства длинноногим, тонким девчонкам, которые нравились всем мальчишкам без исключения. Правда, совсем недавно, встретив своего бывшего одноклассника Петьку Бугрова, она узнала, что в школе он был влюблен в нее. Инне стало ужасно обидно. Ей хотелось бы иметь такое воспоминание. Но она помнит только, что Петька никогда не звал ее Колобком, он дразнил ее по-своему: "Инчик-блинчик-мандаринчик". "Я всю нежность свою вложил в это прозвище", - сказал он ей сейчас. А она ужасно злилась на него всегда, ей ведь и в голову не приходило, что это он от любви.
Она вообще была уверена, что ее никто никогда не полюбит, и она так и будет катиться по жизни одна-одинешенька, напевая бодренько: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел..."
Даже когда они с Женечкой уже поженились, она еще по инерции какое-то время не верила этому, ей казалось, что произошла ошибка, что вскоре все выяснится, и Женечка уйдет от нее к какой-нибудь златокудрой красавице.
Но Женечка не уходил, все у них было хорошо, дети, оба, были похожи на Женечку, длинненькие, стройненькие и черноглазые. Ну и пусть, она самая некрасивая в семье, зато она их всех любит и гордится тем, что они у нее есть. И балует их одинаково - и Женечку, и детей. Женечка - пижон, любит наряжаться, и она потакает этой его слабости. Материально живут они довольно скромно, и Инна все старается делать сама.
Когда Женечка надевает обновку, она с нетерпением ждет его возвращения. "Ну, как?" - спрашивает она, лишь только он входит в квартиру. "Все отпали! Неужели, говорят, опять жена сваяла? И ну щупать да разглядывать". "Ну, а ты что?" "Как всегда - фирма, говорю". И оба смеются, довольные.
В тот день шел мелкий, как будто просеянный через сито, дождь, но было довольно тепло. Инна почти бежала к остановке, даже зонт забыла раскрыть. "Волосы совсем раскрутились, - спохватилась она. - Зря всю ночь на бигудях мучилась".
Она сегодня катастрофически опаздывала. Женечка, вернувшийся с ночного дежурства "на сторожевке", где подрабатывал два раза в неделю, топтался по квартире без дела, сбивая ее с привычного утреннего аллегро. Отдавая дань своему музыкальному образованию, с невероятным трудом втиснутому в нее родителями, Инна весь свой день, как сонату, делила на три части: аллегро (или даже престо), анданте и снова аллегро. Сегодня она, как начинающий пианист, постоянно сбивалась с темпа, и кончилось тем, что она сказала Женечке: "Раз все равно спать не ложишься, отведешь детей в сад, ладно?"-"Я уж лучше с ними дома побуду - пусть отдохнут от коллектива".-"Ура-а-а!" - вне себя от радости заорали дети. И под это "ура!" она кубарем скатилась с лестницы, не дожидаясь лифта.
Попутчица стояла на мостовой, грациозно, как балерина, отставив в сторону вытянутую ногу в коротком узконосом сапожке.
Она нервозно похлопывала ладошкой по небрежно перекинутой через плечо наимоднейшей сумке из матовой ткани с кожаными вставками (неужто - самодельной?) и, привстав на мысочки, вся устремилась вперед, будто собиралась лететь навстречу автобусу.
Одета она сегодня была как-то особенно ярко. Может быть, назло серой промозглости этого раннего утра, казалось, не сулившего ничего хорошего.
Она была как вызов, как праздник не по расписанию, и от этого незапланированного праздника всем перепадало понемножку. Многие заулыбались, глядя на нее, скорее всего, сами того не замечая.
Инна тоже залюбовалась ею. На ней был новый вязаный комплект в полоску: гетры, шарфик и берет и костюм из плащевки - юбка и куртка жемчужного цвета.
"Хороша!" - невольно подумала Инна. И тут же злорадно: "В такую слякоть в светлом костюме, да еще на мостовую выскочила. Думает, ее объезжать будут".
Но ее, действительно, объезжали, аккуратно и почтительно, как будто она имела право на это место, как памятник, поставленный посреди площади.
Инна потрогала свои мокрые волосы, вспомнила, что из-за Женечки не успела почистить забрызганные вчера сапоги, и вдруг почему-то разозлилась на попутчицу. "Подумаешь - принцесса!".
А та оглянулась и, увидев Инну, сказала просто, как старой знакомой:
- Привет, представляешь - уже три минуты нет автобуса. Кошмар какой-то!
Она возмущенно передернула плечами.
- Привет, - ответила Инна. - Я тоже давно думала: надо бы нам познакомиться, столько лет вместе ездим.
Невпопад как-то получилось, это от неожиданности, наверное. Инна смутилась. Женщина посмотрела на нее удивленно.
- Да, да, конечно, - рассеянно сказала она. - Я сегодня катастрофически опаздываю. Да и ты, я смотрю, тоже, - улыбнувшись, добавила она. -Мы с тобой по утрам, как сиамские близнецы.
Инна вообще с людьми сходилась тяжело и сейчас удивлялась, чувствуя в себе легкость и непринужденность, ей несвойственные.
Ей понравилось, что попутчица так запросто и сразу на ты заговорила с ней.
- Да, я сегодня совсем выбилась из графика, - подтвердила она. И, улыбнувшись, сказала: - Муж помешал, он сегодня с утра дома.
- Ох, уж эти мужья, вечно они мешают.
Наконец, подошел автобус. Им повезло - удалось сесть. Автобус, добродушно урча, пробивался вперед, зажатый со всех сторон бурным потоком.
- С комфортом едем, - сказала попутчица. - Сидим, и выход рядом. Можно и поболтать. Не возражаешь?
- Нет, совсем наоборот, с удовольствием. А то мне по утрам всегда скучно и спать хочется.
- А ты в каком доме живешь?
- В девятнадцатом, зелененьком.
- А я в двадцать девятом, розовом.
Дома в их районе были облицованы разноцветной плиткой и различались по этому признаку: зеленые - девятиэтажные, розовые - двенадцатиэтажные.
- Да мы же совсем соседи! - обрадовалась Инна.
- По такому случаю надо нам в гости друг к другу наведаться. Я приглашаю первая. Не возражаешь?
- Нет, конечно, спасибо.
- А муж отпустит?
- Конечно, он у меня славный. Тем более я редко куда-нибудь хожу.
Вспомнив Женечку, Инна невольно заулыбалась и представила себе, как он с детьми в эту минуту переворачивает все в квартире вверх дном. Не разбили бы чего, да сами не разбились бы. Женечка в игре хуже ребенка - азартный и неукротимый.
- А твой муж не будет возражать?
- Мой? Нет, мой не будет. По той простой причине, что его у меня нет.
И она рассмеялась. Смех у нее тоже был красивый, мелодичный, нежной трелью рассыпался он по салону автобуса. На этот звук стали оглядываться люди.
- Ты не замужем? Как же так?
Инна не смогла скрыть свое огорчение.
Попутчица посмотрела на нее насмешливо.
- А что, собственно, тебя так взволновало? Уж не пожалеть ли ты меня собралась?
И неожиданно высокомерно добавила:
- Вы себя пожалейте, рабыни несчастные.
Инне не хотелось спорить, да она и не умела, но все же во имя справедливости сказала:
- Почему же несчастные? Я, например, с тех пор, как замуж вышла, совершенно счастливая стала.
- А раньше?
- Раньше я очень страдала.
Инна сама удивилась своей откровенности. Это было ее сокровенное, тайное, кроме Женечки, она никому об этом не рассказывала.
- И долго страдала? Замуж-то во сколько вышла?
- В девятнадцать. Но я с самого детства страдала оттого, что толстая и некрасивая, оттого, что дразнят все и никто меня никогда не полюбит.
Попутчица молчала, будто не слышала Инниных слов. Потом задумчиво проговорила:
- Любит - не любит, мерехлюндия какая-то. Есть у меня один знакомый, все про любовь тоже твердит, да так красиво - заслушаешься. А у самого жена и дети. Вот тебе и вся любовь.
Инну неприятно задели ее слова, захотелось возразить, но в автобусе все задвигались, продавливая друг друга к выходу - значит, подъехали к метро.
- Ну что, давай скорей познакомимся и адрес мой запомни. Дом ты знаешь, квартира 89, седьмой этаж. А зовут меня Женя.
- Женечка? - то ли повторила, то ли переспросила Инна, чуть прицокнув на букве "ч", ощутив языком приятную мягкость этого привычного и милого слова. - А меня - Инна.
- Инночка? - улыбнувшись, тоже то ли повторила, то ли переспросила Женя.
Нет, все же она очень милая, только отчего-то ей невесело совсем. "Как сладкая пилюля с горькой начинкой, - подумала Инна. - Снаружи яркая, привлекательная, а внутри одна горечь". И пожалела ее всем бабьим нутром своим, как себя жалела бы на ее месте.
- А тебе на метро в какую сторону?
- На "Баррикадную", - ответила Женя.
- Вот здорово, значит мы и здесь попутчики: мне до "Беговой".
Инна не могла понять, почему так обрадовалась этому знакомству. Подруг у нее никогда не было: в детстве она девчонок сторонилась, стеснялась, а в институте они ее в свои компании не приглашали - для чего она им, такая мямля, даже для фона не годится, очень уж безликая и безмолвная, как тень (в душу-то они к ней не заглядывали - некогда было). А потом у нее появился Женечка и дети - потребность в подругах и вовсе отпала. Да она вообще молчунья. Это Женечка любит поговорить, а уж слушать она умеет, ему нужен слушатель, а ей он.
Может, оттого новая знакомая и нравилась Инне все больше и больше, что была совершенно не похожа на нее.
Естественная, ироничная, независимая - именно такой в глубине души всегда мечтала быть Инна. А впрочем, может, и не мечтала, во всяком случае, теперь ей это ни к чему. Какая уж есть, у нее и так все хорошо.
- Инночка, а ты кем работаешь?
- Экономистом. Вообще-то родители мечтали сделать из меня пианистку - это единственное, что их объединяло. Жили они недружно, очень уж разные характерами были.
- А мои родители любили друг друга какой-то неземной любовью. Мама умерла через десять месяцев после смерти папы, я не смогла удержать ее. Я иногда думаю, что вся любовь, отпущенная нашей семье, досталась моим родителям. И они унесли ее с собой. Мне ничего не осталось. Прости, я перебила тебя. Рассказывай, пожалуйста.
- Я музыку любила и люблю и занималась с удовольствием. Это-то, наверное, и вводило в заблуждение моих родителей. Но я панически боялась выступлений, даже на обычном школьном утреннике. У меня руки становились деревянными, я так нервничала всегда, что, как правило, накануне выступления заболевала.
- Бедняжка!
Инна с благодарностью посмотрела на Женю, хоть все эти переживания остались далеко в прошлом.
- И вот, окончив школу, я предприняла отчаянный демарш: вместо музучилища поступила в экономико-статистический. До сих пор не представляю, как я решилась на это. И ты, знаешь, я очень довольна, мне моя профессия нравится: это вовсе не так скучно, как многие думают. А родители с тех пор в ссоре со мной - так и не простили мне мое отступничество. А ты, Женечка, чем занимаешься?
- В библиотеке работаю.
- Что же ты в такую даль ездишь? Ведь еще в позапрошлом году у нас в районе библиотека открылась.
- Э, нетушки. Я хоть из другого города сюда летать буду. Нас всего трое, и коллективом-то не назовешь. Скорее, семья. И привязаны мы друг к другу без показухи и фальши. В общем, библиотека - мой дом родной. Не квартира со всеми удобствами, понимаешь, а дом.
Помолчали немного, думая каждая о своем, потом Женя спросила:
- Инна, вот ты говоришь: замуж вышла и совершенно счастлива. Почему? Муж, дети, кастрюли, пеленки - это ж омут какой-то, засосет - не вынырнешь.
- Да ты что? - изумилась Инна и от изумления рассмеялась. - Да ты что! Какой омут - я же их люблю.
- Да ведь любовь - это одни страдания. Я один раз любила. И больше не желаю, хватит с меня. пусть теперь меня любят.
Женя выкрикнула эти слова почти в самое ухо Инне, досадливо морщась от перекрывающего все звуки шума метро.
- Нет, любить приятнее, - убежденно сказала Инна. - Это ведь как творчество: можно создать что-то неповторимое, чего до тебя ни у кого никогда не было.
- Надо же! - усмехнулась Женя. - Мой знакомый так же вдохновенно говорит о любви. И слова вроде похожи.
Инна смущенно улыбнулась:
- Значит, он умеет любить.
- Да уж, наверное, умеет... Он почти год за мной ходит. Ничего, правда, ему не перепало. Но ходит, как верный пес.
Она рассмеялась, но смех теперь был совсем другой: злобный и неприятный.
- Правда, всего три раза в неделю приходит: в среду, субботу и воскресенье. И в строго определенное время. Как поезд - по расписанию. Но зато уж если меня нет дома, часами стоит у подъезда. Аж плавится на солнце. Или примерзает к тротуару.
- Любит он тебя, - тихо сказала Инна.
Женя искоса взглянула на нее.
- Я ему говорю: смотри - скоро зима, в снеговика превратишься. А он: "К зиме ты меня полюбишь и отогреешь".
- Может, и правда полюбишь, - участливо сказала Инна. Ей очень хотелось, чтоб у Жени с тем знакомым все было так же хорошо, как у них с Женечкой.
- Да зачем она мне такая любовь? У него же жена и дети. Впрочем, знаешь, как говорят: лучше полюбить женатого - от своей жены не ушел и тебя не бросит. Это точно.
А Инна вдруг ни с того ни с сего представила себе, что таким женатым мог бы оказаться ее Женечка, и у нее мурашки поползли по спине.
- Я ведь любила женатого, долго любила, пять лет. Знаешь, какая это пытка: все урывками, все тайком, и все - не твое. Но я любила его, как ненормальная. Как я бегала за ним, господи - стыдно вспомнить.
Инна совсем расстроилась: это так все не шло Жене, красивой и гордой - "как ненормальная", "бегала".
- А может, у этого твоего знакомого жена плохая, - неуверенно предположила Инна. - Ведь и так бывает.
Ей хотелось хоть чем-то помочь Жене, поддержать ее.
- Я спрашивала. Говорит: "Хорошая и даже очень". Я говорю: "Что же ты от своей хорошей жены ко мне бегаешь?"
- А он что?
- Молчит.
- Странно, действительно, - задумчиво произнесла Инна.
- Я его спрашиваю: "Как же жена тебя отпускает, надоел ты ей, что ли?" "Нет, - смущается, - не надоел. У меня "личная жизнь", она знает: я в шахматный клуб три раза в неделю хожу. Мы называем это "личной жизнью".
Инне показалось, что она ослышалась. Она схватила Женю за руку и стиснула ее изо всех сил.
- Как, как ты сказала? - осипшим голосом прошептала она. - "Личная жизнь"?
- Да ты что, Инночка? Успокойся. Чепуха это все. Ой, мне уже выходить. Ну, пока, не забудь - я жду тебя сегодня, до встречи.
Она чмокнула Инну в щеку и вскочила, потом наклонилась и прошептала:
- А может, не чепуха? Представляешь: его тоже Женя зовут. Может, это судьба?
...................................................................................................................................
"Станция Планерная, поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны".
Женщина в метростроевской форме зашла в вагон и, увидев неподвижно сидящую в полутьме фигуру, привычно громко и не без удовольствия закричала:
- А тебе что, особое приглашение нужно?! Ну-ка выметайся живенько! Сейчас милицию позову!
Но, подойдя ближе, увидела устремленные в никуда темные от горя глаза женщины.
Она перестала кричать и молча присела рядом.
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
Они встречались на автобусной остановке каждое утро. Обе выскакивали из дома в последнюю минуту и даже чуточку позже. И потому на остановке нервничали, без конца посматривали на часы, обмениваясь сочувственными взглядами, выбегали на мостовую, рискуя попасть под колеса равнодушно проносящихся мимо машин, вытягивали шею, пытаясь разглядеть в туманной дали долгожданный силуэт.
Многие лица примелькались здесь Инне за те пять лет, что она живет в этом новом, отдаленном от центра районе. В общем-то все совершали этот будничный круговорот, с утра - на работу, вечером - по домам. Когда и как по домам - этого Инна не знала, а вот утром собирались неукоснительно. И если кого-либо не было, значит, в отпуске или болен.
На эту женщину Инна обратила внимание уже давно. Чутье подсказывало ей, что женщина, если и моложе ее, то ненамного. Но выглядела куда лучше: высокая, худая и стройная, с длинной шеей и прекрасными черными волосами, то укутывающими плечи, как шаль, то небрежно подколотыми в пучок, что одинаково шло ей, - она привлекала к себе внимание мужчин.
Инна видела, как мрачные, не совсем еще проснувшиеся, думающие какую-то свою думу, они не без удовольствия, искоса, а то и в упор, разглядывали женщину. А она, казалось, всего этого вовсе не замечала, всегда подтянутая, тщательно подкрашенная и бодрая, словно бы и не было ни темного, как ночь, утра, ни слезами стекающего по лицу дождя, ни хлещущего по щекам ветра, словно ей всегда приветливо улыбается солнце.
Женщина эта необычайно красиво одевалась, она словно выпрыгивала сюда, на остановку, прямо со страничек супермодных журналов. Собственно, поэтому-то Инна и выделила ее из всей утренней компании. Причем Инна, сама рукодельница и умелица, сразу определила, что женщина все делает своими руками: и шьет, и вяжет, и вышивает. Переодевалась она почти ежедневно. И Инна, подходя к остановке, думала: "Интересно, в чем сегодня моя попутчица?"
Инна разглядывала ее наряды до мельчайших подробностей, с жадным, чуточку завистливым женским любопытством, стараясь понять, как это сделано, и запомнить. И часто думала про себя: "Подумаешь, вот получу зарплату, куплю такую же ткань (или пряжу) и сошью (свяжу) себе тоже что-нибудь эдакое, сногсшибательное".
Но дальше этой смелой мысли дело никогда не шло. Во-первых, детишки, а их у нее было двое, мальчик и девочка, погодки, росли так быстро, что она едва-едва успевала шить да перешивать, вязать да надвязывать. Во-вторых, сама Инна была маленькая и кругленькая, как колобок (у нее и прозвище в детстве было Колобок - тут и придумывать ничего не пришлось), к такой фигуре ничего не шло, и потому шить и вязать на себя она не любила.
В душе Инна всегда страдала из-за своей внешности и завидовала с детства длинноногим, тонким девчонкам, которые нравились всем мальчишкам без исключения. Правда, совсем недавно, встретив своего бывшего одноклассника Петьку Бугрова, она узнала, что в школе он был влюблен в нее. Инне стало ужасно обидно. Ей хотелось бы иметь такое воспоминание. Но она помнит только, что Петька никогда не звал ее Колобком, он дразнил ее по-своему: "Инчик-блинчик-мандаринчик". "Я всю нежность свою вложил в это прозвище", - сказал он ей сейчас. А она ужасно злилась на него всегда, ей ведь и в голову не приходило, что это он от любви.
Она вообще была уверена, что ее никто никогда не полюбит, и она так и будет катиться по жизни одна-одинешенька, напевая бодренько: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел..."
Даже когда они с Женечкой уже поженились, она еще по инерции какое-то время не верила этому, ей казалось, что произошла ошибка, что вскоре все выяснится, и Женечка уйдет от нее к какой-нибудь златокудрой красавице.
Но Женечка не уходил, все у них было хорошо, дети, оба, были похожи на Женечку, длинненькие, стройненькие и черноглазые. Ну и пусть, она самая некрасивая в семье, зато она их всех любит и гордится тем, что они у нее есть. И балует их одинаково - и Женечку, и детей. Женечка - пижон, любит наряжаться, и она потакает этой его слабости. Материально живут они довольно скромно, и Инна все старается делать сама.
Когда Женечка надевает обновку, она с нетерпением ждет его возвращения. "Ну, как?" - спрашивает она, лишь только он входит в квартиру. "Все отпали! Неужели, говорят, опять жена сваяла? И ну щупать да разглядывать". "Ну, а ты что?" "Как всегда - фирма, говорю". И оба смеются, довольные.
В тот день шел мелкий, как будто просеянный через сито, дождь, но было довольно тепло. Инна почти бежала к остановке, даже зонт забыла раскрыть. "Волосы совсем раскрутились, - спохватилась она. - Зря всю ночь на бигудях мучилась".
Она сегодня катастрофически опаздывала. Женечка, вернувшийся с ночного дежурства "на сторожевке", где подрабатывал два раза в неделю, топтался по квартире без дела, сбивая ее с привычного утреннего аллегро. Отдавая дань своему музыкальному образованию, с невероятным трудом втиснутому в нее родителями, Инна весь свой день, как сонату, делила на три части: аллегро (или даже престо), анданте и снова аллегро. Сегодня она, как начинающий пианист, постоянно сбивалась с темпа, и кончилось тем, что она сказала Женечке: "Раз все равно спать не ложишься, отведешь детей в сад, ладно?"-"Я уж лучше с ними дома побуду - пусть отдохнут от коллектива".-"Ура-а-а!" - вне себя от радости заорали дети. И под это "ура!" она кубарем скатилась с лестницы, не дожидаясь лифта.
Попутчица стояла на мостовой, грациозно, как балерина, отставив в сторону вытянутую ногу в коротком узконосом сапожке.
Она нервозно похлопывала ладошкой по небрежно перекинутой через плечо наимоднейшей сумке из матовой ткани с кожаными вставками (неужто - самодельной?) и, привстав на мысочки, вся устремилась вперед, будто собиралась лететь навстречу автобусу.
Одета она сегодня была как-то особенно ярко. Может быть, назло серой промозглости этого раннего утра, казалось, не сулившего ничего хорошего.
Она была как вызов, как праздник не по расписанию, и от этого незапланированного праздника всем перепадало понемножку. Многие заулыбались, глядя на нее, скорее всего, сами того не замечая.
Инна тоже залюбовалась ею. На ней был новый вязаный комплект в полоску: гетры, шарфик и берет и костюм из плащевки - юбка и куртка жемчужного цвета.
"Хороша!" - невольно подумала Инна. И тут же злорадно: "В такую слякоть в светлом костюме, да еще на мостовую выскочила. Думает, ее объезжать будут".
Но ее, действительно, объезжали, аккуратно и почтительно, как будто она имела право на это место, как памятник, поставленный посреди площади.
Инна потрогала свои мокрые волосы, вспомнила, что из-за Женечки не успела почистить забрызганные вчера сапоги, и вдруг почему-то разозлилась на попутчицу. "Подумаешь - принцесса!".
А та оглянулась и, увидев Инну, сказала просто, как старой знакомой:
- Привет, представляешь - уже три минуты нет автобуса. Кошмар какой-то!
Она возмущенно передернула плечами.
- Привет, - ответила Инна. - Я тоже давно думала: надо бы нам познакомиться, столько лет вместе ездим.
Невпопад как-то получилось, это от неожиданности, наверное. Инна смутилась. Женщина посмотрела на нее удивленно.
- Да, да, конечно, - рассеянно сказала она. - Я сегодня катастрофически опаздываю. Да и ты, я смотрю, тоже, - улыбнувшись, добавила она. -Мы с тобой по утрам, как сиамские близнецы.
Инна вообще с людьми сходилась тяжело и сейчас удивлялась, чувствуя в себе легкость и непринужденность, ей несвойственные.
Ей понравилось, что попутчица так запросто и сразу на ты заговорила с ней.
- Да, я сегодня совсем выбилась из графика, - подтвердила она. И, улыбнувшись, сказала: - Муж помешал, он сегодня с утра дома.
- Ох, уж эти мужья, вечно они мешают.
Наконец, подошел автобус. Им повезло - удалось сесть. Автобус, добродушно урча, пробивался вперед, зажатый со всех сторон бурным потоком.
- С комфортом едем, - сказала попутчица. - Сидим, и выход рядом. Можно и поболтать. Не возражаешь?
- Нет, совсем наоборот, с удовольствием. А то мне по утрам всегда скучно и спать хочется.
- А ты в каком доме живешь?
- В девятнадцатом, зелененьком.
- А я в двадцать девятом, розовом.
Дома в их районе были облицованы разноцветной плиткой и различались по этому признаку: зеленые - девятиэтажные, розовые - двенадцатиэтажные.
- Да мы же совсем соседи! - обрадовалась Инна.
- По такому случаю надо нам в гости друг к другу наведаться. Я приглашаю первая. Не возражаешь?
- Нет, конечно, спасибо.
- А муж отпустит?
- Конечно, он у меня славный. Тем более я редко куда-нибудь хожу.
Вспомнив Женечку, Инна невольно заулыбалась и представила себе, как он с детьми в эту минуту переворачивает все в квартире вверх дном. Не разбили бы чего, да сами не разбились бы. Женечка в игре хуже ребенка - азартный и неукротимый.
- А твой муж не будет возражать?
- Мой? Нет, мой не будет. По той простой причине, что его у меня нет.
И она рассмеялась. Смех у нее тоже был красивый, мелодичный, нежной трелью рассыпался он по салону автобуса. На этот звук стали оглядываться люди.
- Ты не замужем? Как же так?
Инна не смогла скрыть свое огорчение.
Попутчица посмотрела на нее насмешливо.
- А что, собственно, тебя так взволновало? Уж не пожалеть ли ты меня собралась?
И неожиданно высокомерно добавила:
- Вы себя пожалейте, рабыни несчастные.
Инне не хотелось спорить, да она и не умела, но все же во имя справедливости сказала:
- Почему же несчастные? Я, например, с тех пор, как замуж вышла, совершенно счастливая стала.
- А раньше?
- Раньше я очень страдала.
Инна сама удивилась своей откровенности. Это было ее сокровенное, тайное, кроме Женечки, она никому об этом не рассказывала.
- И долго страдала? Замуж-то во сколько вышла?
- В девятнадцать. Но я с самого детства страдала оттого, что толстая и некрасивая, оттого, что дразнят все и никто меня никогда не полюбит.
Попутчица молчала, будто не слышала Инниных слов. Потом задумчиво проговорила:
- Любит - не любит, мерехлюндия какая-то. Есть у меня один знакомый, все про любовь тоже твердит, да так красиво - заслушаешься. А у самого жена и дети. Вот тебе и вся любовь.
Инну неприятно задели ее слова, захотелось возразить, но в автобусе все задвигались, продавливая друг друга к выходу - значит, подъехали к метро.
- Ну что, давай скорей познакомимся и адрес мой запомни. Дом ты знаешь, квартира 89, седьмой этаж. А зовут меня Женя.
- Женечка? - то ли повторила, то ли переспросила Инна, чуть прицокнув на букве "ч", ощутив языком приятную мягкость этого привычного и милого слова. - А меня - Инна.
- Инночка? - улыбнувшись, тоже то ли повторила, то ли переспросила Женя.
Нет, все же она очень милая, только отчего-то ей невесело совсем. "Как сладкая пилюля с горькой начинкой, - подумала Инна. - Снаружи яркая, привлекательная, а внутри одна горечь". И пожалела ее всем бабьим нутром своим, как себя жалела бы на ее месте.
- А тебе на метро в какую сторону?
- На "Баррикадную", - ответила Женя.
- Вот здорово, значит мы и здесь попутчики: мне до "Беговой".
Инна не могла понять, почему так обрадовалась этому знакомству. Подруг у нее никогда не было: в детстве она девчонок сторонилась, стеснялась, а в институте они ее в свои компании не приглашали - для чего она им, такая мямля, даже для фона не годится, очень уж безликая и безмолвная, как тень (в душу-то они к ней не заглядывали - некогда было). А потом у нее появился Женечка и дети - потребность в подругах и вовсе отпала. Да она вообще молчунья. Это Женечка любит поговорить, а уж слушать она умеет, ему нужен слушатель, а ей он.
Может, оттого новая знакомая и нравилась Инне все больше и больше, что была совершенно не похожа на нее.
Естественная, ироничная, независимая - именно такой в глубине души всегда мечтала быть Инна. А впрочем, может, и не мечтала, во всяком случае, теперь ей это ни к чему. Какая уж есть, у нее и так все хорошо.
- Инночка, а ты кем работаешь?
- Экономистом. Вообще-то родители мечтали сделать из меня пианистку - это единственное, что их объединяло. Жили они недружно, очень уж разные характерами были.
- А мои родители любили друг друга какой-то неземной любовью. Мама умерла через десять месяцев после смерти папы, я не смогла удержать ее. Я иногда думаю, что вся любовь, отпущенная нашей семье, досталась моим родителям. И они унесли ее с собой. Мне ничего не осталось. Прости, я перебила тебя. Рассказывай, пожалуйста.
- Я музыку любила и люблю и занималась с удовольствием. Это-то, наверное, и вводило в заблуждение моих родителей. Но я панически боялась выступлений, даже на обычном школьном утреннике. У меня руки становились деревянными, я так нервничала всегда, что, как правило, накануне выступления заболевала.
- Бедняжка!
Инна с благодарностью посмотрела на Женю, хоть все эти переживания остались далеко в прошлом.
- И вот, окончив школу, я предприняла отчаянный демарш: вместо музучилища поступила в экономико-статистический. До сих пор не представляю, как я решилась на это. И ты, знаешь, я очень довольна, мне моя профессия нравится: это вовсе не так скучно, как многие думают. А родители с тех пор в ссоре со мной - так и не простили мне мое отступничество. А ты, Женечка, чем занимаешься?
- В библиотеке работаю.
- Что же ты в такую даль ездишь? Ведь еще в позапрошлом году у нас в районе библиотека открылась.
- Э, нетушки. Я хоть из другого города сюда летать буду. Нас всего трое, и коллективом-то не назовешь. Скорее, семья. И привязаны мы друг к другу без показухи и фальши. В общем, библиотека - мой дом родной. Не квартира со всеми удобствами, понимаешь, а дом.
Помолчали немного, думая каждая о своем, потом Женя спросила:
- Инна, вот ты говоришь: замуж вышла и совершенно счастлива. Почему? Муж, дети, кастрюли, пеленки - это ж омут какой-то, засосет - не вынырнешь.
- Да ты что? - изумилась Инна и от изумления рассмеялась. - Да ты что! Какой омут - я же их люблю.
- Да ведь любовь - это одни страдания. Я один раз любила. И больше не желаю, хватит с меня. пусть теперь меня любят.
Женя выкрикнула эти слова почти в самое ухо Инне, досадливо морщась от перекрывающего все звуки шума метро.
- Нет, любить приятнее, - убежденно сказала Инна. - Это ведь как творчество: можно создать что-то неповторимое, чего до тебя ни у кого никогда не было.
- Надо же! - усмехнулась Женя. - Мой знакомый так же вдохновенно говорит о любви. И слова вроде похожи.
Инна смущенно улыбнулась:
- Значит, он умеет любить.
- Да уж, наверное, умеет... Он почти год за мной ходит. Ничего, правда, ему не перепало. Но ходит, как верный пес.
Она рассмеялась, но смех теперь был совсем другой: злобный и неприятный.
- Правда, всего три раза в неделю приходит: в среду, субботу и воскресенье. И в строго определенное время. Как поезд - по расписанию. Но зато уж если меня нет дома, часами стоит у подъезда. Аж плавится на солнце. Или примерзает к тротуару.
- Любит он тебя, - тихо сказала Инна.
Женя искоса взглянула на нее.
- Я ему говорю: смотри - скоро зима, в снеговика превратишься. А он: "К зиме ты меня полюбишь и отогреешь".
- Может, и правда полюбишь, - участливо сказала Инна. Ей очень хотелось, чтоб у Жени с тем знакомым все было так же хорошо, как у них с Женечкой.
- Да зачем она мне такая любовь? У него же жена и дети. Впрочем, знаешь, как говорят: лучше полюбить женатого - от своей жены не ушел и тебя не бросит. Это точно.
А Инна вдруг ни с того ни с сего представила себе, что таким женатым мог бы оказаться ее Женечка, и у нее мурашки поползли по спине.
- Я ведь любила женатого, долго любила, пять лет. Знаешь, какая это пытка: все урывками, все тайком, и все - не твое. Но я любила его, как ненормальная. Как я бегала за ним, господи - стыдно вспомнить.
Инна совсем расстроилась: это так все не шло Жене, красивой и гордой - "как ненормальная", "бегала".
- А может, у этого твоего знакомого жена плохая, - неуверенно предположила Инна. - Ведь и так бывает.
Ей хотелось хоть чем-то помочь Жене, поддержать ее.
- Я спрашивала. Говорит: "Хорошая и даже очень". Я говорю: "Что же ты от своей хорошей жены ко мне бегаешь?"
- А он что?
- Молчит.
- Странно, действительно, - задумчиво произнесла Инна.
- Я его спрашиваю: "Как же жена тебя отпускает, надоел ты ей, что ли?" "Нет, - смущается, - не надоел. У меня "личная жизнь", она знает: я в шахматный клуб три раза в неделю хожу. Мы называем это "личной жизнью".
Инне показалось, что она ослышалась. Она схватила Женю за руку и стиснула ее изо всех сил.
- Как, как ты сказала? - осипшим голосом прошептала она. - "Личная жизнь"?
- Да ты что, Инночка? Успокойся. Чепуха это все. Ой, мне уже выходить. Ну, пока, не забудь - я жду тебя сегодня, до встречи.
Она чмокнула Инну в щеку и вскочила, потом наклонилась и прошептала:
- А может, не чепуха? Представляешь: его тоже Женя зовут. Может, это судьба?
...................................................................................................................................
"Станция Планерная, поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны".
Женщина в метростроевской форме зашла в вагон и, увидев неподвижно сидящую в полутьме фигуру, привычно громко и не без удовольствия закричала:
- А тебе что, особое приглашение нужно?! Ну-ка выметайся живенько! Сейчас милицию позову!
Но, подойдя ближе, увидела устремленные в никуда темные от горя глаза женщины.
Она перестала кричать и молча присела рядом.
Re: О расставании
Игорь Кобзев
Два сердца
Весь вечер девушка ждала напрасно:
Он не пришел. А сам ведь так просил!
Весь мир, доныне правильный и ясный,
Вдруг пошатнулся на своей оси.
А как она спешила на свиданье,
Боясь, что он уже грустит в саду!
Как радостно в зеркальных окнах зданий
Себя оглядывала на ходу...
Ну, ладно, если бы случилась ссора!
Но им вдвоем так было хорошо,
Так много было долгих разговоров,
Веселых слов! И вот - он не пришел...
Сдавила сердце грустная усталость...
А люди ходят, шутят, говорят...
Как будто все по-прежнему осталось,
Как будто можно все вернуть назад...
Что делать ей? И кто ей объяснит:
Как может он уйти, смеясь, с другою?
Ведь поцелуй его еще горит, горит,
И кудри спутаны его рукою...
.........
...На свете есть два непохожих сердца.
Не примирить им помыслы свои.
От одного огня им не согреться.
Не захмелеть им от одной любви.
У каждого из них - свои законы.
Свои обычаи, свой суд и Бог.
Одно живет для верности влюбленной.
Другое - для исканий и тревог.
Нет хуже, если эти два созданья,
Случайно заплутавших в темноте,
Хотя б на краткий срок сведет желанье,
Беспечное в природной слепоте.
Одно из них наплачется жестоко
От злой обиды за мечты свои
И долго будет мерзнуть одиноко
В холодном доме собственной любви.
Другому горем станет эта ревность,
Тягучая, как черная смола,
И даже нежная святая верность
Ему, как камень, станет тяжела.
Им вместе быть не нужно ни минуты:
Они друг друга изведут тоской.
Они из разных стран. Но почему-то
Одно к другому тянется порой.
Два сердца
Весь вечер девушка ждала напрасно:
Он не пришел. А сам ведь так просил!
Весь мир, доныне правильный и ясный,
Вдруг пошатнулся на своей оси.
А как она спешила на свиданье,
Боясь, что он уже грустит в саду!
Как радостно в зеркальных окнах зданий
Себя оглядывала на ходу...
Ну, ладно, если бы случилась ссора!
Но им вдвоем так было хорошо,
Так много было долгих разговоров,
Веселых слов! И вот - он не пришел...
Сдавила сердце грустная усталость...
А люди ходят, шутят, говорят...
Как будто все по-прежнему осталось,
Как будто можно все вернуть назад...
Что делать ей? И кто ей объяснит:
Как может он уйти, смеясь, с другою?
Ведь поцелуй его еще горит, горит,
И кудри спутаны его рукою...
.........
...На свете есть два непохожих сердца.
Не примирить им помыслы свои.
От одного огня им не согреться.
Не захмелеть им от одной любви.
У каждого из них - свои законы.
Свои обычаи, свой суд и Бог.
Одно живет для верности влюбленной.
Другое - для исканий и тревог.
Нет хуже, если эти два созданья,
Случайно заплутавших в темноте,
Хотя б на краткий срок сведет желанье,
Беспечное в природной слепоте.
Одно из них наплачется жестоко
От злой обиды за мечты свои
И долго будет мерзнуть одиноко
В холодном доме собственной любви.
Другому горем станет эта ревность,
Тягучая, как черная смола,
И даже нежная святая верность
Ему, как камень, станет тяжела.
Им вместе быть не нужно ни минуты:
Они друг друга изведут тоской.
Они из разных стран. Но почему-то
Одно к другому тянется порой.
Re: О расставании
Валерий Жернаков
***
Всадник не поднимает потерянную подкову.
Стершуюся подкову не удержит гвоздь.
Выдираю из каждой клеточки,
как въевшуюся татуировку,
ложь любимой и запах её волос.
Ошибаемся.
Ушибаемся...
А помнишь, как плавали
когда-то в мечты и мифы?
Нетерпеливо приливов
ждали твои глаза.
А где-то ждуще высились рифы...
Ставлю заплаты на алые паруса!
Выдираю тебя из сердца
нерешительно и неловко.
Не кривлю, что легко –
точит мука, и в горле – ком.
И любвишка твоя, точно божья коровка,
хрустнула под кирзовым сапогом.
***
Всадник не поднимает потерянную подкову.
Стершуюся подкову не удержит гвоздь.
Выдираю из каждой клеточки,
как въевшуюся татуировку,
ложь любимой и запах её волос.
Ошибаемся.
Ушибаемся...
А помнишь, как плавали
когда-то в мечты и мифы?
Нетерпеливо приливов
ждали твои глаза.
А где-то ждуще высились рифы...
Ставлю заплаты на алые паруса!
Выдираю тебя из сердца
нерешительно и неловко.
Не кривлю, что легко –
точит мука, и в горле – ком.
И любвишка твоя, точно божья коровка,
хрустнула под кирзовым сапогом.
Re: О расставании
Наум Коржавин
* * *
Как ты мне изменяла.
Я даже слов не найду.
Как я верил в улыбку твою.
Она неотделима
От высокой любви.
От меня.
Но, учуяв беду,
Ты меняла улыбку.
Уходила куда-то с другими.
Уносила к другим
ощутимость своей теплоты,
Оставляя мне лишнее —
чувство весны и свободы.
Как плевок — высоту!
Не хочу я такой высоты!
Никакой высоты!
Только высь обнаженной природы...
Чтоб отдаться,
отдать,
претвориться,
творить наяву,
Как растенье и волк —
если в этом излишне людское.
Это все-таки выше,
чем то, как я нынче живу.
Крест неся
человека,
а мучась звериной тоскою.
Калуга, 1951
* * *
Как ты мне изменяла.
Я даже слов не найду.
Как я верил в улыбку твою.
Она неотделима
От высокой любви.
От меня.
Но, учуяв беду,
Ты меняла улыбку.
Уходила куда-то с другими.
Уносила к другим
ощутимость своей теплоты,
Оставляя мне лишнее —
чувство весны и свободы.
Как плевок — высоту!
Не хочу я такой высоты!
Никакой высоты!
Только высь обнаженной природы...
Чтоб отдаться,
отдать,
претвориться,
творить наяву,
Как растенье и волк —
если в этом излишне людское.
Это все-таки выше,
чем то, как я нынче живу.
Крест неся
человека,
а мучась звериной тоскою.
Калуга, 1951
Re: О расставании
Наум Коржавин
ЧЕРЕЗ ГОД
Милая, где ты? — повис вопрос.
Стрелки стучат, паровоз вздыхает...
Милая, где ты? Двенадцать верст
Нас в этом месяце разделяет.
Так это близко, такая даль,
Что даже представить не в состоянье...
Я уж два раза тебя видал,
Но я не прошел это расстоянье,
Так, чтоб суметь тебя разглядеть
Вновь хоть немножечко...
Стены... Стены...
Видно, измены меняют людей,
Видно, не красят лица измены...
1952
ЧЕРЕЗ ГОД
Милая, где ты? — повис вопрос.
Стрелки стучат, паровоз вздыхает...
Милая, где ты? Двенадцать верст
Нас в этом месяце разделяет.
Так это близко, такая даль,
Что даже представить не в состоянье...
Я уж два раза тебя видал,
Но я не прошел это расстоянье,
Так, чтоб суметь тебя разглядеть
Вновь хоть немножечко...
Стены... Стены...
Видно, измены меняют людей,
Видно, не красят лица измены...
1952
Re: О расставании
Ирина Астахова
меняю тебя на тысячи новых дней.
меняю тебя на тысячи новых дней.
на новый покой, на новые в жизни лица.
спасибо тебе — ты сделал меня Сильней,
а значит пришла нам пора, наконец, распроститься.
спасибо, что не был опорой в минуты тоски —
такой беспросветной, что все не имело смысла!
спасибо, что мы не стали с тобой близки,
пришла нам с тобою пора, наконец, распроститься.
спасибо за страх мой, за горечь, за маету!
(и надо же было вот так бесполезно влюбиться?)
не той дорожи, и обнимай не ту —
пришла нам с тобою пора, наконец, распроститься.
спасибо, что лучшим не стал (то ли будет еще?)
теперь я готова другую открыть страницу.
спасибо тебе — ты сделал меня Большой,
а значит пришла нам пора, наконец, распроститься.
меняю тебя на тысячи новых дней.
меняю тебя на тысячи новых дней.
на новый покой, на новые в жизни лица.
спасибо тебе — ты сделал меня Сильней,
а значит пришла нам пора, наконец, распроститься.
спасибо, что не был опорой в минуты тоски —
такой беспросветной, что все не имело смысла!
спасибо, что мы не стали с тобой близки,
пришла нам с тобою пора, наконец, распроститься.
спасибо за страх мой, за горечь, за маету!
(и надо же было вот так бесполезно влюбиться?)
не той дорожи, и обнимай не ту —
пришла нам с тобою пора, наконец, распроститься.
спасибо, что лучшим не стал (то ли будет еще?)
теперь я готова другую открыть страницу.
спасибо тебе — ты сделал меня Большой,
а значит пришла нам пора, наконец, распроститься.
Re: О расставании
Хуана Инес де ла Крус
(1651–1695)
СОНЕТ,
в котором говорится, что того, кто недостоин любви,
не следует ненавидеть, ибо ненависть, как и
любовь, удерживает его слишком близко от сердца
Зачем тебя, мой недруг, все сильней
и ненавижу я и проклинаю:
я кровью скорпиона меч пятнаю,
кто топчет грязь, сам пачкается в ней.
Твоя любовь была, увы, страшней,
чем смертоносный яд - я умираю...
Столь низок и коварен ты, что знаю:
не стоишь ненависти ты моей.
Себя я ложью пред тобой унижу,
коль скрою, что когда восстановить
хочу былое в памяти, то вижу:
ты ненавистен мне, но, может быть,
то не тебя - себя я ненавижу
за то, что я могла тебя любить.
Перевод с испанского И. Чежеговой
(1651–1695)
СОНЕТ,
в котором говорится, что того, кто недостоин любви,
не следует ненавидеть, ибо ненависть, как и
любовь, удерживает его слишком близко от сердца
Зачем тебя, мой недруг, все сильней
и ненавижу я и проклинаю:
я кровью скорпиона меч пятнаю,
кто топчет грязь, сам пачкается в ней.
Твоя любовь была, увы, страшней,
чем смертоносный яд - я умираю...
Столь низок и коварен ты, что знаю:
не стоишь ненависти ты моей.
Себя я ложью пред тобой унижу,
коль скрою, что когда восстановить
хочу былое в памяти, то вижу:
ты ненавистен мне, но, может быть,
то не тебя - себя я ненавижу
за то, что я могла тебя любить.
Перевод с испанского И. Чежеговой
Re: О расставании
Нина Роженко
Паутина
Я проснулся среди ночи оттого, что кричал. Мне казалось, что кричу я очень громко, не просто кричу – ору. Ору им вслед изо всех моих сил. Но, как это часто бывает во сне, я только немо раскрываю рот. А они уходили, не слыша меня. Отец, сутулясь, пришаркивая ногами в домашних шлепанцах. Любимая клетчатая рубаха из зеленой с черным фланели жалко топорщилась на сгорбленной спине. Мама почему-то в шубе, старой синтетической шубе рыжего цвета. Она, мамина шуба, до сих пор висит в кладовке. Зимой, когда холодно, я кладу ее под балконную дверь, спасаясь от ледяных сквозняков. Отец с мамой умерли в один год, друг за дружкой. Сначала мама, а на сороковой день – отец. Пять лет прошло, а сегодня вот первый раз приснились. Словно, сидят они в какой-то пустой комнате, за пустым столом, а углы в той комнатушке все в паутине. И я почему-то руками обираю эту паутину, она липнет к лицу, к рукам, а я все обираю ее, обираю и боюсь посмотреть на родителей. Потому что виноват. Именно сейчас, в эту ночь, путаясь в этой мерзкой паутине, я вдруг ясно понимаю, как я перед ними виноват. Словно шарахнуло по голове, и прояснилось все до последней чеpточки, до последней точечки. Все, о чем боялся думать днем, прогоняя невеселые мысли, все вдруг стало ясно в этом тяжелом сне. Я четко помню, как во сне, утирая разом вспотевшее лицо, я мысленно говорю себе: сейчас ты скажешь, ты все сейчас скажешь. Слова покаяния уже готовы сорваться с моих губ, но родители молча встают и уходят. Я бегу за ними, кричу, зову, а они идут, не оглядываясь. И мне никогда не узнать, зачем они приходили.
Проснулся я весь в поту. Сердце колотится. Сходил на кухню, попил минералки, закурил. Три часа ночи. Окна соседнего дома черны. Все спят. Вышел на балкон. Небо в звездах, тихо так. Только собаки вдалеке лениво перегавкиваются. Вспомнилась мне Светка, в тот день, когда уходила. Глаза ее вспомнились. Заплаканные. Такая в них тогда обида запеклась, что даже сейчас, пять лет спустя, меня словно жаром обдало. Вспомнил, как стояла она у двери, Петьку за руку держала, и видно так сильно сжимала ручонку его, что он тихонько поскуливал. Тоненько так, как щенок обиженный. А мать к двери кинулась, руки раскинула и кричит: «Не пущу! Останови ее, сынок! Что ж ты делаешь, ирод?!» Вспомнил, как мать схватилась за сердце и стала оседать на пол. И еще вспомнил, как дрожали руки у отца, когда он вызывал скорую. Никак не мог попасть пальцами в нужные кнопочки.
Мать из больницы тогда так и не вышла. Светка с Петькой уехали к родне в Кущевку. А я на развалинах семьи стал торопливо строить новую жизнь. С Катериной. И откуда она только взялась на мою голову? Невеселые мысли мои прервало петушиное пение. Надо же! Неужто кто-то у нас на балконе петуха держит? Ишь, как выводит, старается! Отпел свое, и снова воцарилась предутренняя сторожкая тишина. Даже листочки на липе не шелохнутся. Д-а-а, Катерина. Я ведь тогда голову из-за нее потерял. Только увидел ее, и как огнем ожгло. Говорят, в чужую жену чеpт меду кладет. А в Катерину – и меда, и хмеля чеpт положил. Что-то в ней такое было, отчего наш брат просто сатанел! Вроде и не красавица. Рыжая, в конопушках. А как глянет своими зелеными глазищами в пол-лица, как улыбнется – все, пропал мужик. Вот и я пропал. Когда она в нашей конторе появилась, перья-то все распустили. Даже наш забубенный завхоз – и тот брюки наглаживать стал и в парикмахерской подстригся. А до этого жена его дома сама под горшок стригла из экономии. А Катерина только похохатывает, со всеми шутит, всем улыбается. Ну, мужики и вовсе ошалели. Наша начальница, да и остальное бабье, просто из себя выходили от зависти. Одно утешение им было: косточки Катерине мыть. А тут как раз пришлось нам с Катериной на объект выезжать, замеры делать. Я за рулем нашего старенького конторского «Жигуленка», Катерина рядом. Я-то скорости переключаю, а как рукой коснусь ее, так сердце и прыгнет. А еще коленочки ее розовые, такие соблазнительные, маячат сбоку. Вот и домаячились. Домой я заявился только под утро. Светка, конечно, скандал закатила. Мать с отцом поддержали. Да только мне уже после этой ночи все равно стало. Даже если бы мне сказали в тот день, что мир рухнет, я бы все равно к Катерине ушел. И не просто ушел, убежал, сломя голову помчался…
Жизнь потянулась совсем дрянная. Дома надутая, заплаканная Светка, мать все время пилит, на работе завистливое перешептывание, а Катерина все похохатывает, да улыбается. И до того она меня захватила, что я всерьез стал подумывать, как от Светки избавиться. Ведь скажи мне Катерина тогда, только скажи, только намекни – я бы, наверное, на самое страшное пошел. Вот ведь до чего дело дошло. Сказать Светке, что не люблю ее больше, я не мог. Трусил. Но и жить с ней тоже не мог. На уме одна Катерина. От безысходности такой я извелся. И даже напивался несколько раз в хлам. Мать с отцом разговаривать со мной перестали, сынишка и тот насупится, смотрит волчонком, словно я враг какой. А мне по правде никто тогда не нужен был: ни жена, ни сын, ни родители. Один свет в окне – Катерина. Обниму ее, зароюсь лицом в рыжие кудри – и пропадай все остальное пропадом. Светка терпела-терпела, да и затеялась уходить. Ну, что дальше случилось, вы уже знаете. А я тогда стою в коридоре, смотрю на Светку, на мать, как она кричит, а у самого внутри все звенит от радости: свободен! Свободен! И то, что мать в больницу увезли, радости моей подлой не омрачило. Представлял, как на следующий день обрадуется Катерина, когда сообщу ей, что свободен. А она не то, чтобы обрадовалась, а призадумалась. А потом тихо так спрашивает: «Что ж мне теперь, замуж за тебя идти?» Я радостно закивал. «Не готова я со свободой своей расставаться, – задумчиво проговорила Катерина, – зачем нам что-то менять? Меня все устраивает». Я онемел, остолбенел, окаменел. Слова любимой женщины, словно холодный душ, отрезвили меня. И я в первый раз задался вопросом, а любит ли она меня так, как люблю ее я? И вынужден был признать, что мое чувство сильнее и прочнее.
Мы продолжали встречаться с Катериной, только теперь открыто, не таясь. Потом один за другим ушли из жизни мать с отцом, но я в угаре своей сумасшедшей любви едва ли до конца осознал, что произошло. Теперь я еще больше стремился привязать Катерину к себе узами брака. Но, Боже мой! Какой удар меня ожидал, какое крушение всех надежд. Она просто бросила меня. Исчезла так же, как и появилась. Неожиданно. Без объяснений. Уволилась и уехала с водителем с соседней автобазы. А я остался. Один. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Словно вместе с Катериной исчез, растворился, испарился стержень, державший меня. О Светке и Петьке в то время я не вспоминал. Не до них мне было. Я умирал от ревности. Меня душила обида и оскорбленное самолюбие. Чтобы баба меня бросила! Меня! И ради кого? Я искал Катерину. Долго. Если б нашел – убил бы.
В то время мне все равно было, что со мной станется. Пить начал. А как же без того, чтобы горе веревочкой-то не завить. Года три так проваландался. А потом, словно очнулся. Заноза-то в сердце осталась, только если не трогать ее да не вспоминать, то словно ничего и не было. Устроился на работу. Старую за выпивкой потерял. Зарабатывать стал. Деньги появились, машину купил, а только вот чувствую – не хватает мне в жизни чего-то. Пусто внутри, пусто. Там где раньше бешено колотилось влюбленное в Катерину сердце, пусто. И тоска меня есть начала. И вот ведь странность: в сердце занозой кровавой Катерина торчит, а снится ночами Светка. Чуть не каждую ночь вижу ее и пацана. И, как шарманка испорченная, одно и то же «кино» крутится: Петька маленький, месяцев одиннадцать ему. Такой веселый толстячок, ножки косолапые, а кудряшки, как у девчонки. Смешной! Встал с четверенек, стоит, качается и хохочет, а я его за хохолок поддерживаю и говорю: «Иди, сынок, иди!» Он и пошел. А мы со Светкой рядом, на цыпочках, такие счастливые, как будто миллион в лотерею выиграли. Теперь Петьке уж лет пятнадцать. Да, как раз пятнадцать. Жених. За девчатами бегает. На рыбалку бы с ним сходить или на футбол. Интересно, за какую команду он болеет? На кого похож? Может, съездить в Кущевку? Чего тут ехать-то? Машиной метнуться туда – дел на два часа. Только что я ему скажу? Он же спросит, где я эти пять лет был? И что я ему отвечу? С чужой бабой валандался? Не поймет. Светка за эти годы, небось, замуж вышла. Конечно, вышла. У баб это быстро получается. И сын чужого дядьку папой называет. Зараза! Чужой мужик с моим сыном, МОИМ СЫНОМ, на футбол ходит, на рыбалку ездит. А родной отец, может, с тоски загибается. Вот умру сейчас, прямо здесь, на балконе, от сердечного приступа – и никто и не вспомнит, слезы не прольет. На похороны и не подумают заявиться. О-о-о, и хоронить-то будет некому. Один я. Как перст, как вошь на лысине, как волос в борще… Город похоронит в неструганом гробу под табличкой, а то и в братской могиле. Буду лежать среди вонючих бомжей в пластиковом пакете. На поминальный день никто не придет, никто не всплакнет, рюмку водки не выпьет за помин души. Эх, «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Кто же это написал? То ли Маяковский, то ли Евтушенко. Не помню. Ничего не помню. Тоска… Опять петушок пропел. А голос тонкий, молодой, видно, только пробует себя. В деревне, где мы со Светкой медовый месяц проводили, вот так же заливисто петушок пел. Побудку нам устраивал. А нам тогда не до сна было…
Небо вроде посветлело. Рассвет скоро. Заснуть-то, наверное, и не удастся. Вот так помру, и некому будет присниться. Мать с отцом, вишь, сегодня ко мне пришли. Навестили вроде. Потому что я о них помню и думаю. А для меня и сны будут заказаны. Ну, не Катьке ж заразе я буду сниться?! Вот так и буду мыкаться в вечности. Один. Неприкаянный. Не-е, надо к сыну ехать. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. Надо! Повинюсь, скажу: «Прости, сынок, дурака. Ну, был дураком, теперь вот поумнел! Ты уж не сердись на меня, сынок. Помнишь, как я тебя ходить учил? Конечно, не помнишь. А я-то помню. Вот здесь, в сердце, ворочается и болит память моя. Плохо мне, сынок, одному. Ой, как плохо. Ты можешь сейчас меня и не прощать. Я понимаю. Я подожду. Ты только надежду мне дай, что простишь. Только надежду. Только надежду… А то сил у меня нет терпеть эту боль…
Оживленный и радостный, Вадим Николаевич быстро собирается, заводит машину и выезжает со двора под звонкое пение соседского петушка. Он не знает, что час спустя у поворота на Выселки, в его «Жигули» седьмой модели врежется заснувший за рулем водитель трейлера, груженного новенькими «Шкодами».
Опубликовано 25.06.2010
Паутина
Я проснулся среди ночи оттого, что кричал. Мне казалось, что кричу я очень громко, не просто кричу – ору. Ору им вслед изо всех моих сил. Но, как это часто бывает во сне, я только немо раскрываю рот. А они уходили, не слыша меня. Отец, сутулясь, пришаркивая ногами в домашних шлепанцах. Любимая клетчатая рубаха из зеленой с черным фланели жалко топорщилась на сгорбленной спине. Мама почему-то в шубе, старой синтетической шубе рыжего цвета. Она, мамина шуба, до сих пор висит в кладовке. Зимой, когда холодно, я кладу ее под балконную дверь, спасаясь от ледяных сквозняков. Отец с мамой умерли в один год, друг за дружкой. Сначала мама, а на сороковой день – отец. Пять лет прошло, а сегодня вот первый раз приснились. Словно, сидят они в какой-то пустой комнате, за пустым столом, а углы в той комнатушке все в паутине. И я почему-то руками обираю эту паутину, она липнет к лицу, к рукам, а я все обираю ее, обираю и боюсь посмотреть на родителей. Потому что виноват. Именно сейчас, в эту ночь, путаясь в этой мерзкой паутине, я вдруг ясно понимаю, как я перед ними виноват. Словно шарахнуло по голове, и прояснилось все до последней чеpточки, до последней точечки. Все, о чем боялся думать днем, прогоняя невеселые мысли, все вдруг стало ясно в этом тяжелом сне. Я четко помню, как во сне, утирая разом вспотевшее лицо, я мысленно говорю себе: сейчас ты скажешь, ты все сейчас скажешь. Слова покаяния уже готовы сорваться с моих губ, но родители молча встают и уходят. Я бегу за ними, кричу, зову, а они идут, не оглядываясь. И мне никогда не узнать, зачем они приходили.
Проснулся я весь в поту. Сердце колотится. Сходил на кухню, попил минералки, закурил. Три часа ночи. Окна соседнего дома черны. Все спят. Вышел на балкон. Небо в звездах, тихо так. Только собаки вдалеке лениво перегавкиваются. Вспомнилась мне Светка, в тот день, когда уходила. Глаза ее вспомнились. Заплаканные. Такая в них тогда обида запеклась, что даже сейчас, пять лет спустя, меня словно жаром обдало. Вспомнил, как стояла она у двери, Петьку за руку держала, и видно так сильно сжимала ручонку его, что он тихонько поскуливал. Тоненько так, как щенок обиженный. А мать к двери кинулась, руки раскинула и кричит: «Не пущу! Останови ее, сынок! Что ж ты делаешь, ирод?!» Вспомнил, как мать схватилась за сердце и стала оседать на пол. И еще вспомнил, как дрожали руки у отца, когда он вызывал скорую. Никак не мог попасть пальцами в нужные кнопочки.
Мать из больницы тогда так и не вышла. Светка с Петькой уехали к родне в Кущевку. А я на развалинах семьи стал торопливо строить новую жизнь. С Катериной. И откуда она только взялась на мою голову? Невеселые мысли мои прервало петушиное пение. Надо же! Неужто кто-то у нас на балконе петуха держит? Ишь, как выводит, старается! Отпел свое, и снова воцарилась предутренняя сторожкая тишина. Даже листочки на липе не шелохнутся. Д-а-а, Катерина. Я ведь тогда голову из-за нее потерял. Только увидел ее, и как огнем ожгло. Говорят, в чужую жену чеpт меду кладет. А в Катерину – и меда, и хмеля чеpт положил. Что-то в ней такое было, отчего наш брат просто сатанел! Вроде и не красавица. Рыжая, в конопушках. А как глянет своими зелеными глазищами в пол-лица, как улыбнется – все, пропал мужик. Вот и я пропал. Когда она в нашей конторе появилась, перья-то все распустили. Даже наш забубенный завхоз – и тот брюки наглаживать стал и в парикмахерской подстригся. А до этого жена его дома сама под горшок стригла из экономии. А Катерина только похохатывает, со всеми шутит, всем улыбается. Ну, мужики и вовсе ошалели. Наша начальница, да и остальное бабье, просто из себя выходили от зависти. Одно утешение им было: косточки Катерине мыть. А тут как раз пришлось нам с Катериной на объект выезжать, замеры делать. Я за рулем нашего старенького конторского «Жигуленка», Катерина рядом. Я-то скорости переключаю, а как рукой коснусь ее, так сердце и прыгнет. А еще коленочки ее розовые, такие соблазнительные, маячат сбоку. Вот и домаячились. Домой я заявился только под утро. Светка, конечно, скандал закатила. Мать с отцом поддержали. Да только мне уже после этой ночи все равно стало. Даже если бы мне сказали в тот день, что мир рухнет, я бы все равно к Катерине ушел. И не просто ушел, убежал, сломя голову помчался…
Жизнь потянулась совсем дрянная. Дома надутая, заплаканная Светка, мать все время пилит, на работе завистливое перешептывание, а Катерина все похохатывает, да улыбается. И до того она меня захватила, что я всерьез стал подумывать, как от Светки избавиться. Ведь скажи мне Катерина тогда, только скажи, только намекни – я бы, наверное, на самое страшное пошел. Вот ведь до чего дело дошло. Сказать Светке, что не люблю ее больше, я не мог. Трусил. Но и жить с ней тоже не мог. На уме одна Катерина. От безысходности такой я извелся. И даже напивался несколько раз в хлам. Мать с отцом разговаривать со мной перестали, сынишка и тот насупится, смотрит волчонком, словно я враг какой. А мне по правде никто тогда не нужен был: ни жена, ни сын, ни родители. Один свет в окне – Катерина. Обниму ее, зароюсь лицом в рыжие кудри – и пропадай все остальное пропадом. Светка терпела-терпела, да и затеялась уходить. Ну, что дальше случилось, вы уже знаете. А я тогда стою в коридоре, смотрю на Светку, на мать, как она кричит, а у самого внутри все звенит от радости: свободен! Свободен! И то, что мать в больницу увезли, радости моей подлой не омрачило. Представлял, как на следующий день обрадуется Катерина, когда сообщу ей, что свободен. А она не то, чтобы обрадовалась, а призадумалась. А потом тихо так спрашивает: «Что ж мне теперь, замуж за тебя идти?» Я радостно закивал. «Не готова я со свободой своей расставаться, – задумчиво проговорила Катерина, – зачем нам что-то менять? Меня все устраивает». Я онемел, остолбенел, окаменел. Слова любимой женщины, словно холодный душ, отрезвили меня. И я в первый раз задался вопросом, а любит ли она меня так, как люблю ее я? И вынужден был признать, что мое чувство сильнее и прочнее.
Мы продолжали встречаться с Катериной, только теперь открыто, не таясь. Потом один за другим ушли из жизни мать с отцом, но я в угаре своей сумасшедшей любви едва ли до конца осознал, что произошло. Теперь я еще больше стремился привязать Катерину к себе узами брака. Но, Боже мой! Какой удар меня ожидал, какое крушение всех надежд. Она просто бросила меня. Исчезла так же, как и появилась. Неожиданно. Без объяснений. Уволилась и уехала с водителем с соседней автобазы. А я остался. Один. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Словно вместе с Катериной исчез, растворился, испарился стержень, державший меня. О Светке и Петьке в то время я не вспоминал. Не до них мне было. Я умирал от ревности. Меня душила обида и оскорбленное самолюбие. Чтобы баба меня бросила! Меня! И ради кого? Я искал Катерину. Долго. Если б нашел – убил бы.
В то время мне все равно было, что со мной станется. Пить начал. А как же без того, чтобы горе веревочкой-то не завить. Года три так проваландался. А потом, словно очнулся. Заноза-то в сердце осталась, только если не трогать ее да не вспоминать, то словно ничего и не было. Устроился на работу. Старую за выпивкой потерял. Зарабатывать стал. Деньги появились, машину купил, а только вот чувствую – не хватает мне в жизни чего-то. Пусто внутри, пусто. Там где раньше бешено колотилось влюбленное в Катерину сердце, пусто. И тоска меня есть начала. И вот ведь странность: в сердце занозой кровавой Катерина торчит, а снится ночами Светка. Чуть не каждую ночь вижу ее и пацана. И, как шарманка испорченная, одно и то же «кино» крутится: Петька маленький, месяцев одиннадцать ему. Такой веселый толстячок, ножки косолапые, а кудряшки, как у девчонки. Смешной! Встал с четверенек, стоит, качается и хохочет, а я его за хохолок поддерживаю и говорю: «Иди, сынок, иди!» Он и пошел. А мы со Светкой рядом, на цыпочках, такие счастливые, как будто миллион в лотерею выиграли. Теперь Петьке уж лет пятнадцать. Да, как раз пятнадцать. Жених. За девчатами бегает. На рыбалку бы с ним сходить или на футбол. Интересно, за какую команду он болеет? На кого похож? Может, съездить в Кущевку? Чего тут ехать-то? Машиной метнуться туда – дел на два часа. Только что я ему скажу? Он же спросит, где я эти пять лет был? И что я ему отвечу? С чужой бабой валандался? Не поймет. Светка за эти годы, небось, замуж вышла. Конечно, вышла. У баб это быстро получается. И сын чужого дядьку папой называет. Зараза! Чужой мужик с моим сыном, МОИМ СЫНОМ, на футбол ходит, на рыбалку ездит. А родной отец, может, с тоски загибается. Вот умру сейчас, прямо здесь, на балконе, от сердечного приступа – и никто и не вспомнит, слезы не прольет. На похороны и не подумают заявиться. О-о-о, и хоронить-то будет некому. Один я. Как перст, как вошь на лысине, как волос в борще… Город похоронит в неструганом гробу под табличкой, а то и в братской могиле. Буду лежать среди вонючих бомжей в пластиковом пакете. На поминальный день никто не придет, никто не всплакнет, рюмку водки не выпьет за помин души. Эх, «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Кто же это написал? То ли Маяковский, то ли Евтушенко. Не помню. Ничего не помню. Тоска… Опять петушок пропел. А голос тонкий, молодой, видно, только пробует себя. В деревне, где мы со Светкой медовый месяц проводили, вот так же заливисто петушок пел. Побудку нам устраивал. А нам тогда не до сна было…
Небо вроде посветлело. Рассвет скоро. Заснуть-то, наверное, и не удастся. Вот так помру, и некому будет присниться. Мать с отцом, вишь, сегодня ко мне пришли. Навестили вроде. Потому что я о них помню и думаю. А для меня и сны будут заказаны. Ну, не Катьке ж заразе я буду сниться?! Вот так и буду мыкаться в вечности. Один. Неприкаянный. Не-е, надо к сыну ехать. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. Надо! Повинюсь, скажу: «Прости, сынок, дурака. Ну, был дураком, теперь вот поумнел! Ты уж не сердись на меня, сынок. Помнишь, как я тебя ходить учил? Конечно, не помнишь. А я-то помню. Вот здесь, в сердце, ворочается и болит память моя. Плохо мне, сынок, одному. Ой, как плохо. Ты можешь сейчас меня и не прощать. Я понимаю. Я подожду. Ты только надежду мне дай, что простишь. Только надежду. Только надежду… А то сил у меня нет терпеть эту боль…
Оживленный и радостный, Вадим Николаевич быстро собирается, заводит машину и выезжает со двора под звонкое пение соседского петушка. Он не знает, что час спустя у поворота на Выселки, в его «Жигули» седьмой модели врежется заснувший за рулем водитель трейлера, груженного новенькими «Шкодами».
Опубликовано 25.06.2010
Re: О расставании
Юлия Вихарева
Давай с тобой останемся друзьями
- Давай с тобой останемся друзьями?! -
Холодный тон вспорол июльский зной.
Ей стало зябко... Захотелось к маме...
Сбежать и плакать где-нибудь одной...
- Жизнь не стоит: всё движется по кругу.
(Не на тебе замкнулся этот круг!)
Любил тебя, теперь твою подругу,
И ты мне снова – старый, добрый друг.
А что она? - Она не возражала...
Ведь мы друзья, нам можно доверять... -
Жестоких слов холодные кинжалы,
Вонзались в сердце ей по рукоять.
Уже не раз в слезливой мелодраме
Она такое видела точь-в-точь:
Его слова «останемся друзьями»
И сцена «мать – рыдающая дочь».
Но замерев и сидя без движенья
(Минуты две) в пустом кафе, она
Вдруг поняла нелепость предложенья
И роли - той, что ей теперь дана.
С прощальной розой (как смешно – до колик!)
Сидел он рядом, непривычно тих,
И нервно пепел стряхивал на столик,
Что был заказан утром «на двоих».
Всё объяснялся в чём-то ей коряво,
Всё сигарету в пепельнице мял,
Она ж смотрела вбок, где (боже правый!)
Лежал цветок - безжизнен, хрупок, вял.
В горячий ком сплелись слова и слёзы,
Но взгляд был ясным из-под влажных век:
О, как же страшно, но при том курьёзно
Её бросал любимый человек!
И рядом с ним внезапно стало тесно.
(Уехать прочь! Уйти, сбежать, уплыть!)
- В друзьях ОСТАТЬСЯ было бы чудесно,
Но для начала надо ими БЫТЬ.
Ты говоришь, влюблён в мою подругу?! -
Улыбка вдруг смягчила дерзкий рот:
- Дай Бог вам вместе двигаться по кругу,
А мне пора, мой друг...
- Куда?
- Вперёд!
26.07.2014
Давай с тобой останемся друзьями
- Давай с тобой останемся друзьями?! -
Холодный тон вспорол июльский зной.
Ей стало зябко... Захотелось к маме...
Сбежать и плакать где-нибудь одной...
- Жизнь не стоит: всё движется по кругу.
(Не на тебе замкнулся этот круг!)
Любил тебя, теперь твою подругу,
И ты мне снова – старый, добрый друг.
А что она? - Она не возражала...
Ведь мы друзья, нам можно доверять... -
Жестоких слов холодные кинжалы,
Вонзались в сердце ей по рукоять.
Уже не раз в слезливой мелодраме
Она такое видела точь-в-точь:
Его слова «останемся друзьями»
И сцена «мать – рыдающая дочь».
Но замерев и сидя без движенья
(Минуты две) в пустом кафе, она
Вдруг поняла нелепость предложенья
И роли - той, что ей теперь дана.
С прощальной розой (как смешно – до колик!)
Сидел он рядом, непривычно тих,
И нервно пепел стряхивал на столик,
Что был заказан утром «на двоих».
Всё объяснялся в чём-то ей коряво,
Всё сигарету в пепельнице мял,
Она ж смотрела вбок, где (боже правый!)
Лежал цветок - безжизнен, хрупок, вял.
В горячий ком сплелись слова и слёзы,
Но взгляд был ясным из-под влажных век:
О, как же страшно, но при том курьёзно
Её бросал любимый человек!
И рядом с ним внезапно стало тесно.
(Уехать прочь! Уйти, сбежать, уплыть!)
- В друзьях ОСТАТЬСЯ было бы чудесно,
Но для начала надо ими БЫТЬ.
Ты говоришь, влюблён в мою подругу?! -
Улыбка вдруг смягчила дерзкий рот:
- Дай Бог вам вместе двигаться по кругу,
А мне пора, мой друг...
- Куда?
- Вперёд!
26.07.2014
-
Павел Павлецов
-
Заблокирован
- Сообщения: 3
- Зарегистрирован: 03 июн 2017, 12:52
- Пол: мужской
- Откуда: Perm
Re: О расставании
8.5.3. Пустословие (флуд), размещение односложных, не несущих смысловой нагрузки, реплик. Narine